Думается, что в этих словах прозвучало эстетическое кредо Мухиной.

Во всем, что касается творчества, она была необыкновенно строга и к себе и к другим. Приспособленчества не терпела. Бойких коллег, которые, пользуясь своим именем, хватали везде заказы, выполняли их холодной рукой, бригадно-скоростным способом, с помощью скульпторов, имена которых потом в каталогах не значились, — этих она просто ненавидела. У нее для них и словцо такое специальное было — халтуртрегеры. Воевала она с халтуртрегерами беспощадно, громила их где только могла, не считаясь ни с именитостью и былыми заслугами, ни с их званиями и должностями.

И с той же страстностью, не щадя, как говорит Гоголь, «чинов и званий», разделывала она в творческих спорах и тех коллег, которые, отодвинув на второй план человеческий образ, идею, с портновским старанием ваяли из мрамора и бронзы всяческие воинские знаки различия и отличия, по-военторговски разглаживали героям своих произведений штаны, даже ухитрялись выводить на них генеральские лампасы, а скромные солдатские плащ-палатки, разуму вопреки, превращали в нечто среднее между тогой римского сенатора времен упадка империи и «гарольдовым плащом».

Вскоре после войны мне довелось путешествовать с Верой Игнатьевной по Румынии. В те дни это было еще королевство.

В Румынском национальном музее и в частном тогда хранилище местного коллекционера Замбакчану Вера Игнатьевна подолгу стояла растроганная у полотен Теодора Амана, Иона Андриеску, Николае Григореску и современного мастера Корнелиу Баба. Эти живописцы, такие разные по творческим манерам, по тематике, каждый по-своему прославляли молодое румынское искусство, воспевали народ, его историю, его труд, его борьбу.

В особенности любовалась Мухина полотнами Григореску. Вольная, но точная кисть этого мастера, его глубокая, я бы даже сказал, проникновенная наблюдательность, страстность восприятия, сочетающаяся с гармоничностью колорита, согретая любовью к простым труженикам, покоряли взыскательного художника. Зимой, во вьюгу, Мухина не поленилась проделать на военной машине много километров, чтобы где-то в Плоешти посмотреть еще несколько полотен в мастерской, где до последних дней работал Григореску.

Но, бродя с Верой Игнатьевной по выставкам, посещая мастерские, мы часто, слишком часто слышали с пафосом произносимые фразы: «Бухарест — это, знаете ли, маленький Париж»… «Мастер Икс, он же пишет у нас как настоящий француз»… «Мастер Игрек, у него отличная французская школа, он похож на парижского маэстро такого-то».

Слушая это, Мухина хмурилась, резко уводила разговор в сторону, даже бесцеремонно обрывала собеседника. Мы, ее товарищи по путешествию, зная ее «золотой» характер, чувствовали — надвигается гроза. Это становилось особенно опасным, потому что были уже отпечатаны приглашения на доклад, который она намеревалась сделать для художественной интеллигенции.

К этому предстоящему выступлению она отнеслась добросовестно.

— Румыны исключительно талантливый народ, к ним с банальными истинами и отштампованными мыслями соваться нельзя, — говорила она и на несколько вечеров заперлась в номере.

Доклад она написала, склеила почему-то в виде свитка странички и предварительно представила его на обсуждение товарищам по делегации. Это было добротное, остроумное эссе. В нем не было ничего, что могло бы задеть самолюбие интеллигенции. Мы обрадовались и успокоились.

Но вот Мухина на трибуне. Оседлав очками короткий горбатый нос, она скороговоркой читает доклад, едва давая возможность переводить его на румынский. И вдруг, рассуждая о тенденциях современного искусства, о настроении художников и скульпторов, она резко сдернула очки, отложила свой свиток и, соскочив с академических рельсов, пошла, как говорится, по шпалам.

— …У вас тут я часто слышу: Бухарест — это маленький Париж. Я сама училась в Париже, я жила там и люблю его, но, честное слово, я ни от одного француза никогда не слышала, что Париж — это большой Бухарест…

Мы, сидевшие в публике, онемели: началось.

— У каждого народа свои традиции, свои сокровища… Вам, слава богу, досталось великолепное наследство. Развивайте его. Разве не лучше отлично говорить на родном румынском языке, чем посредственно на французском… Про одного мастера мне тут тоном похвалы говорили — это же наш маленький француз. Я бы на его месте смертельно обиделась. Лучше быть большим румыном, чем маленьким французом…

Ой, что мы тут пережили! Но, сверх ожидания, все кончилось благополучно. Ей долго, сердечно аплодировали. Нам даже не очень попало в посольстве за это не слишком дипломатическое выступление на иностранной земле….

Художник-монументалист, В. И. Мухина была и великолепным портретистом. И не просто портретистом, а психологом, человекознатцем, умеющим проникнуть в душу натуры и показать не только то, что легко схватывает и объектив фотоаппарата, а и то, что доступно лишь зоркому человеческому глазу, глазу психолога, вооруженного передовым мировоззрением.

Целая галерея советских людей запечатлена Верой Игнатьевной. Скульптуры изваяны из разных материалов, в разных манерах, менявшихся и совершенствовавшихся с годами. Но даже и наименее удачные из этих скульптур носят на себе печать раздумий, — зрелого анализа и подлинной любви к Человеку с большой буквы. У Мухиной был глубоко советский, я бы даже сказал, коммунистический подход к людям, который помогал ей раскрывать глубину изображаемого образа.

Рядом скульптуры — доктор Замков и архитектор Замков. Оба изваяны из мрамора. Но как несхожа манера изображения этих двух людей. Если в портрете доктора художник с предельной лаконичностью, свойственной древнеримским мастерам, передал сильный спокойный ум, то на портрете архитектора, несмотря на его, казалось бы, глубоко интеллигентную профессию, запечатлено солдатское мужество, суровая воля, благородный порыв.

Разных людей изображала Мухина: и всемирных знаменитостей, и никому не известных тружеников, полководцев и солдат. Но во всех этих портретах художник умел, в каждом по-своему, найти характерные черты этих людей, их духовные качества, богатство их натуры, порой глубоко скрытые под самой ординарной и даже непривлекательной внешностью. И Мухина при этом не шла по легкому пути, не говорила комплиментов своим героям, не подбавляла, по выражению Гоголя, «вдоволь благообразия, которое, как известно, нигде не подгадит и за которое художнику простят и самое несходство», как это, увы, и сейчас еще делают иные скульпторы, любящие легкий успех. Мастер-реалист, Мухина была всегда безжалостной к своей натуре, но она умела видеть и показать не только внешность, а саму суть человека, и потому портреты ее всегда запоминаются и производят впечатление.

И еще об одной стороне творчества этого большого художника хочется мне сказать. О творчестве своеобразном, которое хорошо показывает Мухину и как человека и как гражданина.

Я говорю о работах, сделанных ею для промышленности. Человек, влюбленный в свой народ, мечтающий не только о том, чтобы украшать своими работами площади городов, мосты и здания, не только о том, чтобы обогащать национальные галереи, но и о том, чтобы содействовать украшению быта человека, она стремилась наполнить квартиры рабочих и колхозников красивыми вещами. Об этом она всегда много и с увлечением разговаривала. Но это были не только разговоры. При всей своей занятости, она связывалась с заводами, фабриками, изучала до инженерных тонкостей процессы изготовления фарфоровой, фаянсовой, стеклянной посуды. Она делала чертежи новых изящных ваз и бокалов, модели статуэток. И все это отмечено высоким мастерством.

У нас долгое время граненые стаканы штамповались на стекольных заводах в формах, какие существовали до революции, во времена, когда ямщики в трактирах, обливаясь потом, пили из них чай. Мухина решила сломать и эту скверную традицию. Вместе с технологами она создала новые формы тех же дешевых штампованных стаканов, сделав их легкими и красивыми. И это ничуть не удорожило изготовления, не повысило стоимости. Ею создана не одна, а несколько форм. Такие же она создала для чайных сервизов из стекла и фаянса, для хрустальных гарнитуров, для декоративных бокалов и ваз. И то, что человек, создавший скульптурный гимн советским труженикам, в годы своей художественной работы не забывал о красоте простого чайного стакана, лишний раз характеризует ее как патриота, для которого благо народа было высшей наградой за неутомимые искания.