Таков украинский писатель Ярослав Галан. Он не так много написал, но его острые книги, согретые любовью к людям, просто-таки пылающие ненавистью к врагам советского народа и социализма, эти его книги-бойцы звучат сегодня так же свежо, страстно, злободневно, как звучали при его жизни четверть века назад. И сам он, неутомимый, неистовый разоблачитель буржуазного национализма и клерикального мракобесия, принявший смерть за письменным столом, за работой над очередным острым памфлетом, и сегодня борец среди борцов.

Мы познакомились с ним в немецком городе Нюрнберге в дни исторического процесса над главными военными преступниками второй мировой войны. Я был там корреспондентом «Правды», он представлял газеты Львова. Поначалу этот невысокий, коренастый, немногословный человек с большой львиной головой мог показаться нелюдимым, флегматичным. Но стоило ему разговориться, обманчивый облик сразу менялся. Светлые глаза загорались, рука резким движением отбрасывала назад пряди русых волос, всегда свисавших ему на высокий крутой лоб, голос, не теряя своей мягкой украинской интонации, обретал очень энергичное звучание, и собеседник сразу же поражался глубиной суждений, его эрудицией, резкой бескомпромиссностью и в то же время почти застенчивой деликатностью.

Разумеется, мы уже все знали его биографию, несколько необычную для советского журналиста биографию. Западноукраинский коммунист, он, как говорится, с «младых ногтей» с головой окунулся в революцию. Жизнь под особым надзором дефензивы, как именовалась в Польше политическая полиция. Аресты. Тюрьмы. Нелегальное существование. И напряженная революционная работа.

И как бы между делом в редкие тихие дни бурной его жизни выходили из-под его пера памфлеты, рассказы, пьесы, исполненные любовью к своему народу и обжигающей ненавистью к буржуазному украинскому национализму и служителям Ватикана. Украинские националисты ненавидели и боялись его не меньше, чем чиновники дефензивы. Боялись его острого слова. И было чего бояться. Памфлеты молодого Галана били точно в цель и находили отзвук в сердцах трудящихся.

Зато рассказы и очерки, которые он писал после воссоединения Западной Украины с Советской Родиной, были согреты радостью, в них зазвучал пафос утверждения. И вот война. Галан снова борец. Он боевой военный журналист. Из-под его пера летят воззвания, листовки. Он диктор на тех героических подвижных радиостанциях, которые с передовой под огнем врага адресуют правдивое слово уму и сердцу немецких солдат. Он обращается к разуму тех предателей, которые снюхались с оккупантами, пошли в эсэсовские специальные батальоны, в охранные войска, всем этим бандеровцам, мельниковцам, ставшим послушным орудием Гитлера…

И вот мы знакомимся с Галаном в ложе прессы на Нюрнбергском процессе. Здесь он тоже не созерцатель. Не летописец. Он борец. А как журналист он добрый товарищ.

У него перед нами огромное преимущество. За малым исключением, все мы не знаем иностранных языков. Он, учившийся в венском и краковском университетах, прекрасно говорит по-украински, по-русски, по-польски, по-немецки. Он знает французский и понимает английский. В работе ему не приходится с помощью переводчика преодолевать языковой барьер, поэтому он видит зорче и острее нас. Но этим своим преимуществом он не пользуется эгоистически, а щедро делится с нами своими знаниями, своими мыслями, преподнося эти знания и мысли в самой деликатнейшей форме:

— Вы заметили, конечно, как Розенберг сказал то-то и то-то. У этой фразы двойное дно. Ее можно понять так и этак. Но, как мне кажется, ее следует понимать так.

Мы, конечно, этого двойного дна не заметили и восприняли фразу, о которой шла речь, в буквальном переводе. Но разъяснение преподнесено Галаном в такой форме, что мы принимаем его с благодарностью.

— Редчайший экземпляр деликатнейшего человека, — говорит о нем другой украинский писатель — Юрий Яновский, автор знаменитых «Всадников», тоже наш сосед по скамье в ложе прессы, где он представляет газеты Киева.

Все мы очень загружены. Пишем и передаем свои сочинения почти каждый день. А вот интересы Галана не ограничиваются стенами Юстиц-палаца, где происходит международное судилище.

— Здесь нацизм лежит перед нами поверженный и распластанный, здесь его спокойно анатомируют, — говорил Галан мне однажды. — Но когда вырезают раковую опухоль, в организме остаются метастазы, и это очень опасно. Вы, Борис, разумеется, не хуже меня понимаете, что из этих метастаз может вырасти новая опухоль.

Вот это-то все время и занимает его беспокойный ум, ум революционера. И не только метастазы нацизма, но буржуазного национализма всех мастей. Он с тревогой следит, как здесь, в Баварии, и в частности, под крылышком первой американской дивизии, оккупирующей Нюрнберг и его окрестности, сплачиваются, сбиваются в группы, активизируются все эти бандеровцы, мельниковцы, жовтоблакитники, буржуазно-националистические охвостья из Белоруссии и прибалтийских республик. Большинство из них служило Гитлеру в войсках СС. После войны их интернировали, а сейчас по лагерям интернированных разъезжают всяческие заокеанские пропагандисты и вербовщики. Сулят деньги. Суют иностранные паспорта, агитируют «предпочесть свободу» в западном мире и не возвращаться на родину с повинной, грозя за это карой и на земле и на небе.

Знаем мы это. Но много дел на процессе, и мы как-то не находим времени всерьез проанализировать это явление: не наше это, в сущности, дело. А вот дальновидный Галан серьезно обеспокоен. Давний его враг — буржуазный национализм — организуется, набирает силы, на этот раз под крылом американского военного орла.

Галан не просто обеспокоен. Он начинает борьбу с этим врагом. Европейски образованный, безукоризненно знающий языки, он смело проникает на сборища националистов, посещает мессы в костелах и кирках, где звучат антисоветские, антикоммунистические проповеди и призывы и отсюда, из Нюрнберга, посылает в свои газеты гневные, разоблачающие статьи. Мы начинаем серьезно беспокоиться за его жизнь, в особенности после того, как в районе карандашной фабрики Иоганна Фабера, во дворце которого размещен лагерь прессы, в вонючей речке нашли два трупа — немецкого коммуниста, профорганизатора с фабрики, и украинской девушки из числа перемещенных лиц.

— Удержите его, — просит меня Юрий Яновский, обеспокоенный за судьбу своего товарища. — Говорил я с ним, не раз говорил. Отвечает: это не мое, это наше общее дело. Ну, хоть бы псевдонимом подписывал эти свои статьи, а то прямо «Ярослав Галан». И даже датирует: Нюрнберг. Будьте ласковы, поговорите.

И вот я затеял этот нелегкий разговор, напомнил Галану, какой страшной смертью погиб недавно закарпатский епископ Феофан, с которым я в дни войны познакомился в мукачевском монастыре. Это был любопытный, мыслящий человек. Сразу же после присоединения Закарпатья к Советскому Союзу он совершил поездку по нашей стране и начал печатать в газетах серию очерков «Путешествие в страну чудес», своеобразных, любопытных очерков, в которых он радовался тому, что наконец-то весь украинский народ живет под единой крышей общего дома.

— Если бы Иисус Христос жил в наши дни, он обязательно был бы коммунистом, — говорил нам между прочим этот странный пастырь, пользовавшийся в закарпатских селах большим уважением.

— Вы знаете, Ярослав, как он погиб?..

— Знаю, Борис, конечно, знаю.

А погиб Феофан так. Однажды в своей почте он обнаружил открытку, на которой был изображен трезубец. Разумеется, епископ не мог не знать, что в такой форме бандеровские бандиты делают предупреждение тем, кто активно укрепляет советскую власть. Знал, но не обратил внимания. Продолжал публиковать свои очерки. И вот однажды ночью в его покои проникла бандеровская банда. Его умертвили мучительным образом: наложили на голову обруч из провода и медленно скручивали до того, пока череп не лопнул.

— Судьба Феофана вас не пугает, Ярослав?

— Нет, не пугает, — тихо, без всякого пафоса ответил Галан. — Если бы революционеры были пугливы, кто бы стал делать революцию. У меня с этим националистским отребьем личные счеты.