Женя. Старик Нилин еще спит, пойду нарву у него в саду.
Голова исчезла.
Через некоторое время привезли младенца. Корней Иванович долго, с удивлением рассматривал его. А когда все уехали, с грустью сказал:
— Рождаются, чтобы умереть, умирают, чтобы рождаться… В этой комнате умерла Мария Борисовна, и сюда же принесли новорожденного…
И на следующее утро:
— Не могу отделаться от впечатления, оставленного правнуком. Мария Борисовна обожала Женю. Он стал у нас жить, когда ему было три года. Однажды Мария Борисовна уложила его спать в свою постель и ушла куда-то. Я сидел в кабинете и работал. Слышу — Женя орет благим матом. Пошел к нему, стал его уговаривать: подумай об этом, о том… Успокоился. Я вернулся к себе. Опять орет… Пошел снова. Только сяду работать, как он начинает кричать. Я наконец так рассердился, что побил его и ушел. Сижу и думаю: что же я наделал? Он маленький… Сирота… И что будет, когда Мария Борисовна узнает? Решил пойти приласкать Женю и просить, чтобы он ей не рассказывал. Прихожу, а он спит! Крепким сном спит!
В гневе Корней Иванович был беспощаден. Иногда потом каялся. Часто говорил:
— Я ночи не сплю, вспоминаю все дурное, что делал людям.
Вместе с тем с огромной охотой помогал каждому, кто к нему обращался. Писал письма, ходатайствовал…
Как-то вечером позвонили из Москвы. Чуковский сам подошел к телефону. Его попросили что-то сообщить писателю, который жил в Переделкине и не имел телефона. Корней Иванович мгновенно согласился:
— Идем!
Это было зимой, на улицах темно, холодно и скользко. Писатель жил не так уж близко — возле моста через пруд. Я говорю:
— Не надо вам ходить. Я одна пойду.
— Нет. Я тоже пойду. Сам передам, раз обещал.
С трудом дошли. А там долго не могли попасть в сад, звонок не работал, собаки с лаем кидались на нас, лишь только мы пытались открыть калитку. Корней Иванович кричал в темноте на всю округу: «Го-го-го!!!»
Я жила в переделкинском Доме творчества. Корней Иванович, узнав, что мне надо поехать в Москву, предложил свою машину.
— Я сам в жизни много намучился, поэтому понимаю других. Бывало, стою с кипой книг, чтобы отвезти в библиотеку, и жду: может, кто-нибудь поедет в город и возьмет меня… А как-то из Барвихи собрался в Москву, вышел, смотрю — стоит машина. Я спросил у шофера, нельзя ли мне тоже поехать. Он говорит: «Надо у хозяина узнать». Появился хозяин, сел и уехал, ни слова мне не сказав. Я так рассердился, что бросил палку им вслед.
Был внимателен к чужому горю.
В 1958 году в один и тот же день скончались мой отец и сестра Фредерика, с которой Корней Иванович дружил. Он прислал мне письмо:
«…Я, потерявший сына, дочь, нежно любимую Марию Борисовну и ежедневно теряющий себя самого — необыкновенно быстрыми темпами, — понимаю Вас и Вашу тоску лучше многих. „Я изучил науку расставанья“ — и понял, что главное в этой науке — не уклонение от горя, не дезертирство, не бегство от милых ушедших, а также не замыкание в горе, которому невозможно помочь, но расширение сердца, любовь — жалость — сострадание к живым. Когда умерла моя Мурочка, я спасался горячим общением с другими людьми. Простите, что я преподаю Вам „науку расставанья“ так грубо и кратко, — но Вы — Вы, и поймете меня…
Приезжайте. Помолчим вместе. Не нужны ли Вам деньги?
Здоровье мое совсем развалилось. Третью неделю не сплю».
Он не любил ничего общепринятого. Не признавал встреч Нового года. У детей его никогда не было елок.
Однажды я подарила ему цветок и вместо «спасибо» услышала:
— Терпеть не могу цветов.
И тут же преподнес мою гвоздику какой-то повстречавшейся нам даме. Сначала я обиделась, но впоследствии поняла — он действительно не любил цветов. Вероятно, тоже оттого, что их все любят.
Он не только сам был невообразимо трудолюбив, но и от других требовал, чтобы они неустанно работали.
— Опять на именины? Либо вы светская дама, либо литератор, одно из двух…
Долго, с нескрываемым удовольствием смотрел, как пилят дрова в чужом саду.
Восхищался шофером, когда он сбрасывал с крыши снег.
Рассказывал, что очень любит стирать.
Любая работа пленяла его. После болезни сидел на балконе, наблюдал за муравьями и с одобрением говорил:
— Смотрите, смотрите, какие труженики! Ни одной секунды без дела!.. Это они носят материал, строят себе дом.
Часто размышлял о самом себе, старался понять себя. И порой жестоко бичевал.
— Мой первый импульс плохой, хорошее я делаю пораздумав.
На деле было наоборот: первый импульс — помочь, одарить, похвалить. А потом вдруг сожалеет, зачем это сделал. Помню, написал восторженную статью о поэте. А назавтра:
— Чего это я его так расхвалил?!
— Уверяю вас, что я не считаю себя умным. И талант свой я в молодости тратил на фельетоны вместо серьезных книг. Была большая семья, надо было зарабатывать на хлеб.
В другой раз:
— Никакого таланта у меня нет. Я беру трудом.
— Мое добро всегда оборачивается злом.
— До сих пор я вхожу в кабинет редактора со страхом.
— Я построил библиотеку потому, что обязан вернуть детям то, что взял у них.
Получил письмо от приятельницы из Киева, пишет, что он гений. Я говорю:
— Не совсем гений, скорей генийчик.
Корней Иванович:
— Полугений.
А перед сном со вздохом:
— Хуже всего быть полугением. Уж лучше — чернорабочим в литературе.
«В своих писаниях я вижу одни ошибки, одни изъяны и признаю в них единственное достоинство — искренность», — писал мне Корней Иванович.
Николай Корнеевич справедливо заметил, что человека определяют не только поступки, поведение его, но и мечты. Когда сын ушел, Корней Иванович:
— Коля говорит: мечты… А я всю жизнь мечтал об одном — чтобы мою статью напечатали.
Рассказывал: подошла к нему незнакомая женщина и попросила разрешения сфотографироваться с ним. «Вы так любите детей…»
— Я ей ответил, что совсем не люблю детей. Они для меня материал.
Между тем знал всех окрестных ребят по именам, знал характер каждого, гулял с ними, играл, бегал вперегонки, читал им книжки. А построенная им библиотека для детей? А «костры», которые организовывал дважды в год? Приходили сотни детей, приезжали писатели, артисты, и едва ли не самое большое удовольствие от этих «костров» получал сам К. И. Чуковский.
Я бывала с ним и в детских садах. С каким увлечением он, не щадя своего сердца, прыгал с детьми, загадывал им загадки, показывал фокусы, жонглировал палкой…
Мы шли к Николаю Корнеевичу в Москве и у него во дворе встретили женщину, которая вела за руку мальчика. Корней Иванович остановился и стал разговаривать с ним. Это продолжалось довольно долго, а когда они наконец расстались, я сказала:
— Это называется — вы не любите детей? Вот ведь я даже не заметила, что мальчик шел. Словно его и не было.
— Откуда вы знаете, может быть, мне его мама понравилась? — ворчливо ответил Корней Иванович.
Тяжелый приступ стенокардии. Несколько месяцев лежал больной. Много говорил о смерти.
— Куда это все девается?.. Куда ушла Мария Борисовна?.. Куда ушла ваша сестра?.. Вы только не думайте, что я боюсь. Я отношусь к этому совершенно спокойно. Я помню все биографии писателей, смерти… Только не уходите из комнаты… Не оставляйте меня одного.
А через час сочинял шуточные стихи.
Передала Корнею Ивановичу слова одного из его родных:
— Он говорит, что любит вас больше всех на свете.
Корней Иванович:
— К-а-к?!.. Остальных еще меньше?
Любил рисовать. Рисовал на рукописях детских стихов, на обрывках бумаги, на обороте «словечек» забавные физиономии, кувшины, тарелки… Вот передо мной лежит нарисованная им фигурка мальчика. На рисунке подпись: «И. Репин».
Исключителен был его интерес к людям. Вспоминал:
— Раньше, когда я ехал в поезде, я не мог успокоиться, пока не перезнакомлюсь со всеми пассажирами во всех вагонах.
