— Очень благодарен вам, очень растроган. Думаю, что поздравлять-то с восьмидесятипятилетием — это, собственно, ведь дело такое двусмысленное, но, конечно, я счастлив был всегда выступать перед вашим микрофоном, особенно у вас, на ваших прелестных воскресеньях, всегда я себя чувствовал так уютно и хорошо в общении с теми, кто любит литературу. У нас уже образовался такой маленький кружок из нескольких миллионов людей, которые постоянно слушают ваши передачи. Я вам очень благодарен, но знаете что — возьмемся за дело. Бросим мы празднословие и вообще всякие празднования.
Я тороплюсь сказать, что, конечно, я многостаночник, то есть всегда работал над несколькими книгами. У меня есть такая особенность — чуть моя книжка появится в свет, я начинаю ее остро ненавидеть и хочу писать ее заново. Поэтому, когда она должна выйти для нового издания, я все это старое перекореживаю, переделываю, так что, например, девятнадцатое издание моей книжки «От двух до пяти» совершенно не похоже даже на пятое или на шестое издание. Я работаю сейчас над очень многими вещами. А теперь к делу. Так мы решили говорить о Чехове…
И Корней Иванович прочитал главу из своей книги.
После того как глава из книги была прочитана, я решил обратиться к Чуковскому с еще одной просьбой:
— Мне известно стороной, что кроме стихов для детей вы писали и другие, — одним словом, не детские. Вы бы не согласились хотя бы одно из них прочесть?
— Я не очень люблю свои взрослые стихи и никогда не отдаю их в печать. — Корней Иванович замолчал, а я ждал, не выключая микрофона. Конечно, случается всякому из нас просто что-то занести в записную книжку, внял моей немой просьбе продолжать Чуковский. — Поэтому я и прошу вас не смотреть на это слишком требовательно. Это просто листочек из моего дневника, случайно написанный стихами.
Никогда я не знал, что так радостно быть стариком.
Что ни день — мои мысли добрей и светлей.
Возле милого Пушкина, здесь, на осеннем Тверском,
Я с прощальною жадностью долго смотрю на детей,
И, усталого, старого, тешит меня
Бесконечная их беготня и возня.
Да к чему бы и жить нам на этой планете,
В круговороте кровавых столетий,
Когда б не они, не вот эти
Глазастые, звонкие дети,
Которые здесь, на моем
Грустном, осеннем Тверском,
Бездумно летят от веселья к веселью,
Кружась разноцветной своей каруселью,
В беспамятстве счастья, навстречу векам,
Каких никогда не видать старикам!..
Когда эта магнитофонная запись была включена в программу и слушатели узнали точную дату рождения любимого писателя, письма, телеграммы, бандероли посыпались, как из рога изобилия.
Едем к Чуковскому. Как обычно, подключается наша установка, и, когда все готово, прошу операторов включить микрофон, прежде чем я поднимусь в кабинет. У меня в руках две сумки, набитых всевозможными посланиями, трогательными подарками, под мышкой огромный рулон миллиметровки, еще что-то, — в общем только в зубах ничего нет.
— О-о-о! — искренне изумляется Корней Иванович. — Что это?
— Поздравления. Выполняю поручения радиослушателей.
— Это невероятно!
Чуковский вываливает на диван содержимое одной из сумок и, не переставая весело изумляться, достает из конвертов письма, детские рисунки…
Немного подождав, разворачиваю свиток и, как герольд, оглашаю начало гигантского акростиха:
Как соколы, мчатся года и года,
Одно за другим все бежит, как вода.
Рожденное все отойдет навсегда,
Но вам только смены не будет вовек
Еще не родился такой человек!..
— Уморили! — хохочет Чуковский. — Такого длинного свитка я еще никогда не видел. И стихотворения подобного, двухметрового, никогда не получал. Кто же этот благороднейший труженик?
— Учитель Фигуров из рабочего поселка Леншево в Татарии.
— Товарищу Фигурову я бесконечно благодарен. Дайте-ка сюда послание… Что же это получается в итоге?..
Передвигая свиток уже вдвоем, мы читаем по первым буквам каждой строки: «Корнею Ивановичу Чуковскому ко дню исполнения его семнадцатого пятилетия шлют привет его читатели».
— Вот это я понимаю, вот это подарок! — не перестает удивляться Чуковский.
Потом мы читаем письмо с Колымы, от геолога Николая Гранчикова:
«Примите мой скромный подарок. Велика наша Россия и прекрасна. Тысячи километров отделяют Переделкино от поселка Семчан. Вот мне и захотелось послать вам частичку нашего сурового, но удивительного края.
Как хорошо, что Вы есть!..»
К письму приложены мастерски снятые зимние пейзажи.
Многие немолодые почитатели благодарят за стихотворение, а одна из корреспонденток, персональная пенсионерка Мария Николаевна Кульман, просит писателя выпустить «сборник стихов для стареньких».
— Что же это, выходит, мне в восемьдесят пять лет надо начинать новый стихотворный жанр? — вопрошает Чуковский. — Но как-то неловко считаться стариком, я еще подожду…
Перебирая детские письма и рисунки, Корней Иванович показывает мне картинку: в тележку запряжен бородатый козел со странными рогами.
— Непонятно? А к этому рисунку приложено поразительное письмо: «У меня есть зайка из резины и козел. Я козлу обрезал рога, и теперь он осел за длинные уши. Он мне возит тележку».
Продолжая и тут оставаться исследователем, Корней Иванович замечает:
— Очень хорошо, но, к сожалению, многие дети пишут так, как им взрослые говорят. От этого и веселого маловато.
Конечно, помимо нашей почты Чуковский получил великое множество поздравлений. Ими были завалены столы и стулья.
Теперь уже я роюсь в этих кипах. Писатели, академики, композиторы, коллективы заводов и фабрик, моряки… Много стихотворных приветствий.
Есть такие строки:
Ведь он один на свете знает средство,
Как стать ребенком, не впадая в детство.
— Какая прелесть! — вдруг восклицает Чуковский, отрываясь от пачки писем. — Послушайте.
«Пишет Вам незнакомая старуха 79 лет, которая была Вашей поклонницей с 1907 года, тогда еще в Петербурге. Увидела Вас я в литературном обществе и пленилась Вами просто как молодым человеком. Вы мне казались красавцем. Никогда Вы даже не взглянули в мою сторону, хотя я старалась занять место недалеко от Вас.
Только когда несколько лет назад уже здесь, в Москве, увидела Вас по телевизору, очень удивилась, что Вы далеко не красавец…»
Корней Иванович читает с нескрываемым удовольствием и удивительным лукавством.
— Это дивное поздравительное письмо, — дивное по своей оригинальности.
— Надеюсь, оно вас не обескуражило? — все же спросил я.
— Напротив, я только думаю: боже мой, почему шестьдесят лет назад я не взглянул в ту сторону? Восемьдесят пять лет, конечно, это возраст серьезный, но меня всегда удивляло, почему его считают таким неинтересным и скучным. В самом деле, представьте себе, что Пушкин изображал бы Онегина восьмидесятипятилетним героем, а Татьяне дал бы лет семьдесят девять или даже семьдесят пять. Никто даже не стал бы читать этот роман. Ромео и Джульетта, Отелло и Дездемона, герои современных трагедий, поэм и романов все они оказываются гораздо моложе, чем я. Старикам во всех романах отводится место где-то на периферии, они где-то в тени, где-то в отдалении от центрального действия. Я могу вспомнить только единственного своего сверстника — короля Лира, — да и тот был гораздо моложе меня. Итак, да здравствуют старики и старухи, им мой особый привет…
