Когда в доме и вокруг я собрал человек пятьдесят, Джошуа объявил:

— Эта девушка не умерла, она просто спит, старый ты дурень. — Джош потряс ее, и девица села, протирая глаза. — Следи за своими запасами крепкого вина, старик. Радуйся, что не потерял ты свою дочь, но горюй, что из-за невежества своего нарушил Шабат.

И Джошуа вылетел из дома прочь, я — следом. Когда мы отошли подальше, он спросил:

— Думаешь, клюнули?

— Не-а.

— Вот и я так думаю, — сказал он.

Наутро к дому Петра явился римский солдат с запиской. Меня разбудили вопли.

— Я могу разговаривать только с Джошуа из Назарета, — орал кто-то на латыни.

— Поговоришь со мной либо вообще никогда говорить не сможешь, — услышал я еще чей-то голос. (Очевидно, этот кто-то не имел ни малейшего желания жить долго.)

Через секунду я уже летел на всех парусах — за спиной у меня хлопала неперепоясанная рубаха. Я вывернул из-за угла и увидел перед римским легионером Иуду. Солдат уже наполовину извлек свой короткий меч.

— Иуда! — рявкнул я. — Назад.

И втиснулся между ними. Солдата я мог бы обезоружить легко, а вот с целым легионом потом придется повозиться.

— Кто прислал тебя, воин?

— У меня послание от Гая Юстуса Галльского, командующего Шестым легионом, для Джошуа бар Иосифа из Назарета. — И он злобно глянул на Иуду через мое плечо. — Но в приказе не написано, что, доставляя послание, я не могу прикончить этого пса.

Я обернулся к Иуде — лицо его пылало от ярости. Я знал, что в поясе он держит кинжал, хотя Джошу об этом в свое время говорить не стал.

— Юстус — друг, Иуда.

— У еврея не может быть друзей среди римлян. — Иуда и не пытался понизить голос.

В этот момент, осознав, что Джошуа еще не донес до нашего новобранца-зилота смысл прощения всех людей и поэтому новобранец-зилот сейчас будет убит, я очень быстро сунул руку Иуде под тунику, вцепился в его мошонку и сжал ее — один раз, тоже очень быстро и очень жестко. Иуда изверг мне на грудь полный рот слюней, глаза у него закатились, и он без сознания рухнул на колени. Я поймал его и опустил на землю, чтоб не ударился головой. А потом повернулся к римлянину.

— Обмороки, — пояснил я. — Бывает. Пошли искать Джошуа.

Юстус на самом деле прислал из Иерусалима три сообщения: Иаакан действительно развелся с Мэгги; Совет фарисеев встретился в полном составе и замышляет убить Джошуа, а Ирод Антипа прослышал о Джошевых чудесах и опасается, что Джошуа — реинкарнация Иоанна Крестителя. Персональное же послание Юстуса состояло из одного слова: «Берегись».

— Джошуа, ты должен спрятаться, — сказала Мэгги. — Исчезни с территории Ирода вообще, пока все не утрясется. Ступай в Десятиградие, проповедуй гоям. Ирод Филипп своего брата не сильно любит, его солдаты тебя не тронут. — Мэгги и сама уже стала рьяной проповедницей. Как будто всю свою страсть к Джошу переключила на Слово.

— Еще рано, — ответил Джош. — Я никуда не пойду, пока Филипп и Фаддей не вернутся с последователями Иоанна. Я не оставлю этих чад в пустыне. Мне нужна такая проповедь, что могла бы стать для меня последней. Она поддерживала бы заблудших, пока меня с ними не будет. Я произнесу ее в Галилее и сразу уйду на территорию Филиппа.

Я посмотрел на Мэгги, и она кивнула, как бы говоря: Делай что должен, только защити его.

— Значит, давай ее напишем, — сказал я.

Как и любая великая речь, Нагорная проповедь звучит так, будто случилась сама по себе. В действительности мы с Джошем работали над ней больше недели: он диктовал, я делал на пергаменте пометки. (Я придумал, как вставлять тоненький кусок древесного угля между парой оливковых палочек, чтобы писать, не таская повсюду перо и чернильницу.) Работали мы возле дома Петра, в лодке и даже на самом склоне, с которого Джош потом выступал. Ему хотелось посвятить большой кусок проповеди прелюбодеянию — теперь я понимаю, вызвано это было преимущественно моими отношениями с Мэгги. Хотя Мэгги решила принять целибат и посвятить себя возвещению Слова, мне кажется, Джош стремился расставить все точки над «ё».

Он сказал:

— Внеси: «Всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем».

— Ты в самом деле на этом настаиваешь? И вот на этом: «Если разведенная женщина выходит замуж вторично, она прелюбодействует»?

— Ну да.

— Слишком круто, нет? Слишком по-фарисейски.

— Я тут кое-кого имел в виду. А у тебя что? — «Истинно реку я вам…» Я знаю, тебе нравится этот оборот, когда ты говоришь о прелюбодеянии. Ладно, в общем: «Истинно реку я вам: если мужчина мажет маслом нагое тело женское и заставляет ее вставать на карачки и гавкать по-песьему, познавая ее, если вы понимаете, о чем я, то муж сей совершает прелюбодеяние, и уж совершенно точно, если женщина поступает в ответ точно так же — сама она запрыгивает на влекомую ослицей телегу прелюбодеяния. И если женщина притворяется могущественной царицей, а мужчина — низким рабом, и если она обзывает его всякими унизительными кличками и заставляет его лизать тело свое, то определенно грешат они, аки большие собаки; и горе мужчине тому, кто притворяется могущественной королевой, а…»

— Хватит, Шмяк.

— Но тебе же конкретика нужна, нет? Ты ведь не хочешь, чтоб люди барахтались и недоумевали, мол: «Эй, а это у нас прелюбодеяние или как? Может, ты лучше сверху?»

— Я не уверен, что конкретика здесь — хорошая мысль.

— Ладно, а вот так? «Если мужчина или женщина устраивают какие-нибудь шашли-машли с сомнительными причиндалами друг друга, они более чем вероятно совершают прелюбодеяние или, по крайней мере, должны об оном задуматься».

— Ну, может, чуть поконкретнее.

— Ладно тебе, Джош, тут все не так просто, как, скажем, «Не убий». Там-то, в сущности, есть труп — есть грех, так?

— Да, прелюбодеяние — штука липкая.

— Вот-вот… Смотри, чайка!

— Шмяк, я очень ценю, что ты так ратуешь за свои любимые грехи, но это не то, что мне сейчас нужно. А нужно, чтобы ты мне помог написать проповедь. Как у нас там с Блаженствами?

— Прошу прощения?

— С блаженными.

— У нас есть: блаженны жаждущие и алчущие правды; блаженны нищие духом, чистые сердцем, нытики, кроткие, потом эти самые, как их там…

— Постой, что мы предлагаем кротким?

— Сейчас поглядим… а, вот оно: блаженны кроткие, ибо им мы скажем: «молодец».

— Слабовато.

— М-да.

— Давай дадим кротким наследовать землю.

— А нытикам землю нельзя отдать?

— Тогда выбрось нытиков и дай землю кротким.

— Ладно. Землю — кротким. Дальше. Блаженны миротворцы, блаженны плачущие… Всё.

— Сколько получилось?

— Семь.

— Маловато. Еще кто-то один нужен. Как насчет мудозвонов?

— Нет, Джош, только не мудозвоны. Ты для мудозвонов и так смотри сколько всего сделал: Нафанаил, Фома…

— Блаженны мудозвоны, ибо они… э-э… ну, не знаю. Ибо никогда не будут они разочарованы.

— Нет, мудозвоны — только через мой труп. Ну елки-палки, Джош, почему у нас в команде не может быть крепких парней? Почему обязательно кроткие, нищие, униженно-оскорбленные и обоссанные? Почему в кои-то веки мы не можем сказать: блаженны здоровые, могучие, богатые парни вот с такенными кулаками?

— Потому что мы им не нужны.

— Хорошо, но только «блаженных мудозвонов» тоже не будет.

— А тогда кто?

— Бляди? — Нет.

— Может, дрочилы? Я тебе с лету могу назвать пяток учеников, которым по-настоящему блаженство будет.

— Никаких дрочил. О, придумал: блаженны изгнанные за правду.

— Уже лучше. И что ты им дашь?

— Пирожок с полки.

— Нельзя кротким давать всю землю, а этим парням — пирожок с полки.

— Ну ладно, им — Царство Небесное.

— Оно уже у нищих духом.

— Всем по кусочку.

— Ладно, тогда пишем: «разделят Царство Небесное». Записал.

— А с полки пирожок тогда можно отдать мудозвонам.