— Не-е, деньги твои годятся. — Молодой солдат в припадке игривости ткнул меня кулаком в плечо. Я еле поборол соблазн избавить его от зубов.

Я взял губку и сделал вид, что пью. Якобы выжимая ее себе в рот, опрокинул на нее яд и сразу передал Иоанне, чтобы самому не отравиться. Не окуная губку в воду, женщина привязала ее к концу палки и подняла к Джошуа. Голова его мотнулась, язык свесился и ощутил влагу.

— Пей, — сказала Иоанна. Джош, похоже, не услышал. Она сильнее вдавила губку ему в рот, и несколько капель попали на солдата. — Пей.

— Отойди оттуда, Маркус, — велел старый солдат. — Он напьется, а потом из него потечет. Лучше близко не сидеть. — И римлянин хрипло расхохотался.

— Пей, Джошуа, — сказала Сусанна.

Джош наконец открыл глаза и прижался лицом к губке. Слыша, как он высасывает воду, я затаил дыхание.

— Хватит! — скомандовал молодой солдат и вышиб палку из рук Иоанны. Губка упала в пыль. — Все равно скоро подохнет.

— Не очень, раз он стоит на этой деревяшке, — заметил старый.

Время потащилось еще медленнее. Так медленно, что я даже не помню. Когда меня травила Радость, паралич наступил через несколько секунд, а когда я уморил индийца, тот свалился почти моментально. Я пробовал сосредоточиться на игре, но все время следил, когда же подействует отрава.

Женщины отошли подальше, но тоже наблюдали. Вдруг я услышал, как одна ахнула, и поднял голову. Джошуа весь обмяк, а из полуоткрытого рта потекла слюна.

— А как вы поймете, что он умер? — спросил я.

— А вот так. — И Маркус ткнул Джошуа копьем в бедро. Джош застонал и открыл глаза, а все нутро у меня ухнуло куда-то вниз. Иоанна и Сусанна всхлипнули.

Я кидал кости и ждал. Прошел час, но Джошуа стонал по-прежнему. Время от времени он тихо молился. Солдаты ржали. Еще час. Меня затрясло. Каждый звук с креста раскаленным железным костылем вонзался мне в позвоночник. Я не мог себя заставить взглянуть на Джошуа. Апостолы переместились поближе — наплевать, увидят их или нет; однако римляне ничего не замечали. Увлеклись игрой. В отличие от меня, к сожалению.

— Ну все, тебе каюк, — сказал старый солдат. — Если, конечно, плащ не хочешь поставить. Твой кошель пуст.

— Эта сволочь подохнет когда-нибудь или нет? — сказал молодой.

— Ему нужно помочь, — отозвался Маркус.

Он стоял над нами, опираясь на копье. Не успел я и на ноги вскочить, как он с размаху всадил его Джошуа в бок. Наконечник вошел под ребра, и кровь из сердца тремя толчками хлынула по железу, а затем иссякла до тоненькой струйки. Маркус выдернул древко. Склон холма отозвался эхом вопля — я тоже, кажется, кричал. Как зачарованный, стоял я, трясясь, и смотрел на кровь, хлеставшую из Джошуа. Чьи-то руки схватили меня, поволокли назад, подальше от креста. Римляне стали собирать пожитки — можно возвращаться в преторию.

— Во полоумный, — глядя на меня, произнес старый солдат.

Джошуа посмотрел на меня в последний раз, закрыл глаза и умер.

— Уходим, Шмяк, — раздался женский голос у меня над ухом. — Уходим.

Меня развернули и повели к городу. Поднялся ветер, я чувствовал, как меня колотит озноб. Небо потемнело: надвигалась буря. А вопль все звучал, не смолкая, и лишь когда Иоанна зажала мне рот ладонью, я понял, что все это время кричал я один. Я сморгнул слезы, потом еще и еще раз, чтобы хоть видеть, куда ведут, но едва зрение возвращалось, все тело мое сотрясали рыдания и вода снова текла из глаз.

Меня вели к воротам Генаф — это, по крайней мере, ясно. А со стены, над самыми воротами, за нашим приближением наблюдала темная фигура. Я сморгнул и за секунду ясности различил, кто стоял там.

— Иуда! — взвыл я. Голос у меня сорвался.

Я оттолкнул женщин, кинулся в ворота, забросил себя на высоченную створку и прыгнул на стену. Иуда побежал по гребню на юг, озираясь, где бы спрыгнуть.

В голове — ни единой мысли о том, что я делаю, ничего, кроме горя, обратившегося в ярость, кроме любви, ставшей ненавистью. Я мчался за Иудой по крышам Иерусалима, расшвыривая всех, кто попадался на пути, давя горшки, круша клетки с птицей, срывая веревки с развешанной стиркой. Добежав до последней крыши, которая не вела никуда, Иуда спрыгнул с высоты второго этажа, поднялся на ноги и захромал по улице к Ессейским воротам в долину Еннома. Я на полном ходу слетел с крыши и приземлился, не сбившись с шага. В лодыжке что-то хрустнуло, но я ничего не почувствовал.

У ворот стояла очередь желавших попасть в город. Наверное, хотели укрыться от надвигавшейся бури. Небо с треском расчерчивали молнии, на улицы уже падали огромные капли дождя, каждая размером с жабу. Они оставляли в пыли кратеры, и весь город постепенно окрашивался жидкой грязью. Иуда пробивался сквозь толпу, точно плыл в дегте, — люди не желали расступаться, он увлекал их за собой. С каждым шагом вперед его отбрасывало на шаг назад.

Я заметил у городской стены лестницу и взбежал наверх. По стене бродил римский патруль, и я просквозил мимо, уворачиваясь от копий и мечей, достиг ворот, перескочил их и оказался на противоположной стороне. Иуда был теперь прямо подо мной. Он вырвался из толкучки и быстро продвигался по гребню, бежавшему параллельно стене. Прыгать слишком высоко, и я следовал за ним по стене до угла с зубцами и бойницами — здесь стена полого опускалась к массивному основанию, как того для поддержки углов требует наука фортификации. На животе я соскользнул по влажному известняку и приземлился в десяти шагах за спиной у зилота.

Он еще не знал, что я рядом. Дождь хлестал сплошняком, а гром гремел так часто и оглушительно, что я не слышал ничего, кроме ярости, ревевшей у меня в голове. Иуда добежал до высокого кипариса на самом краю утеса. Между деревом и стеной с сотнями выдолбленных гробниц вилась узкая тропа. А сразу за деревом — откос, ярдов пятьдесят другой отвесной стены. Из-за пояса Искариот выхватил кошель, отвалил небольшой камень от входа в одну из гробниц и сунул кошель внутрь. Я схватил Иуду за шиворот, и он завизжал.

— Давай-давай, положи камешек, — сказал я.

Он попробовал извернуться и ударить меня. Я спокойно забрал у него камень и аккуратно положил на место. А потом единственным ударом сбил Иуду с ног и подтащил к обрыву. Одной рукой я держался за кипарис, другой сжимал ему глотку и перегибал зилота над пропастью.

— Не стоит сопротивляться, — предупредил я. — Вырвешься — просто упадешь.

— Я не мог оставить его, — хрипел Иуда. — Нельзя таких в живых оставлять.

Я втянул зилота на тропу и сорвал с его туники кушак.

— Он знал, что должен умереть, — бормотал Иуда. — Ты думаешь, откуда я узнал, что он пойдет в Гефсиманию, а не к Симону? Он же мне сам сказал!

— Но ты мог его и не предавать! — заорал я и одним концом кушака охватил ему горло, а другой перекинул в излучину кипарисовой ветви.

— Не надо. Не делай этого. Мне пришлось. Кто-нибудь все равно бы… Он бы нам напоминал, кем мы никогда не станем.

— Ну да, — ответил я.

И столкнул его спиной вперед, а сам поймал свободный конец кушака. Ткань на ветке натянулась до звона. Иудина шея хрустнула, точно щелкнул сустав. Я отпустил кушак, и труп рухнул во тьму. Я не услышал падения — все заглушил раскат грома.

И тут ярость вытекла из меня — будто скелет растаял и поплыл. Я посмотрел вперед, через всю долину Еннома, вгляделся в сплошной полог обесцвеченного молниями ливня.

— Прости меня, — сказал я и шагнул с утеса. Один раскат боли — и ничего.

Вот все, что я запомнил.

Ангел взял книгу, открыл дверь, вышел в коридор и постучался в номер напротив.

— Закончил, — сообщил он кому-то внутри.

— Ты что — уходишь? А мне можно? — спросил левит по прозванью Шмяк.

Дверь напротив отворилась. В проеме стоял другой ангел — вроде как более женской наружности, чем Разиил. У ангелицы в руках тоже была книга. Ангелица шагнула в коридор, и за нею возникла женщина — в джинсах и зеленой блузке. Волосы длинные и прямые, темные с рыжеватым отливом, хрустально-синие глаза. Они как-то даже светились на смуглом лице.