И только после этого я снова начинаю дышать.

Понедельник похож на украденный выходной. Кэйси уже сообщила, что я не приду в школу по причине отъезда, а Одри все еще на больничном, хотя не лежит в постели и клянется, что чувствует себя хорошо. Только Мэтту нужно идти в школу. За завтраком я с трудом сдерживаю радостную улыбку, когда смотрю на него, любуясь мокрыми после душа волосами, прилипшими к шее. Ужасно хочется протянуть руку и взъерошить их, хотя бы таким неуклюжим поводом замаскировав непреодолимое желание дотронуться до него. Воспоминания о прошедшем вечере не стерлись из памяти: я чувствую вкус его губ и прилагаю неимоверные усилия к тому, чтобы не смотреть на них, пока Мэтт завтракает.

По крайней мере, кажется, он отвечает мне взаимностью.

Каждый раз, когда я бросаю на него взгляд, он либо уже смотрит на меня, либо, почувствовав внимание, поднимает глаза. Движения его слишком порывисты, а в глубине темных глаз сверкают искорки. От всего этого есть я практически не могу.

Потом становится еще хуже.

Одри, поедающая мюсли с молоком, начинает что-то напевать, не отрываясь от тарелки, и я очень быстро узнаю мелодию песни Ингрид Майкелсон «Я такая, какая есть». Решив поначалу, что Одри мурлыкает песню ради собственного удовольствия, я вскоре понимаю, что за этим кроется нечто большее.

— «Если тебе холодно, возьми мой свитер», — поет Одри, покачиваясь в такт. Мэтт смотрит на нее, наморщив лоб от удивления.

— Это что, обезболивающее на тебя так действует? — спрашивает он. — Зачем ты поешь песню миске с молоком?

Одри смотрит на него со странной улыбкой, а потом, повернув голову, бросает игривый взгляд на меня. Приложив руку к сердцу и склонив голову на бок, следующие две строчки она выдает на повышенной громкости.

До Мэтта наконец доходит, что Одри поет нам серенаду, и в этот момент вмешивается миссис Маккин.

— Какая чудесная песня! — говорит она, прерывая затянувшийся ритуал, заставивший нас с Мэттом смутиться.

— Да уж, хорошая, — соглашается Мэтт, шумно вздыхая. Он явно смущен, но старается не терять лицо. — Нужно тебя в хор пристроить.

Я, краснея, засовываю в рот кусок тоста и жую его. Мэтт неожиданно встает и собирается уходить.

— Мне нужно встретиться с Дрю, — говорит он извиняющимся тоном, глядя при этом на маму, а не на меня. Однако прежде чем уйти, он поворачивается ко мне и смотрит в глаза, как будто молча говоря: «До скорой встречи». Затем, повернувшись к Одри, он бросает ей: «Пока, Тельма».

Одри закатывает глаза. Мэтт подходит к маме, обнимает ее на прощание и оставляет нас.

— Прости, — говорит Одри, когда он скрывается за дверью, — но я не смогла удержаться. Вы двое до отвращения милы.

— Да ничего, — отвечаю я, откусывая еще кусок тоста. — А что это за Тельма?

Одри качает головой.

— Так меня хотел назвать отец. Мэтт считает, что это самое идиотское имя на свете, и, когда я его раздражаю, называет меня Тельмой.

Посмотрев друг на друга, мы разражаемся хохотом. В имени как таковом ничего особенно смешного нет, просто мы переживаем один из тех моментов, в которые стоит одному из собеседников усмехнуться, второй тут же начинает бешено хохотать. Я, очевидно, все еще нахожусь в возбуждении, после того как имела счастье лицезреть Мэтта утром, а Одри просто всегда не прочь подурачиться. Через пять минут мы обе все еще продолжаем хохотать, несмотря на то, что по физиономиям градом катятся слезы. Мама Одри, сделав несколько попыток вразумить нас, качает головой и выходит из комнаты, еще сильнее рассмешив нас. Мне уже плохо, но успокоиться нет никакой возможности: я чуть ли не по полу катаюсь от смеха.

Впрочем, иногда смех — лучшее лекарство от всех невзгод.

Мы с Одри проводим утро, крася ногти в бирюзовый цвет и краем глаза следя за ток-шоу по телевизору. После ленча, несмотря на мою нелюбовь к яркому солнечному свету, Одри тащит меня загорать на соседний пруд. На дворе конец сентября, но нетипичная для этого времени года жара позволяет понежиться на солнышке. Моя кожа покрыта кремом с защитным фактором SPF 50, а Одри преспокойно загорает без всякой защиты.

— По крайней мере, умру загорелой, — лениво произносит она, прикрыв глаза рукой.

— Не говори так, — прошу я, не глядя на нее.

— А почему нет? — спрашивает Одри. — Это же правда.

— Ненавижу правду, — бормочу я. — Кроме того, ты же не знаешь, может, завтра рак уже научатся лечить.

— Не говори глупостей, Дэйзи, — останавливает меня Одри.

Убрав руку от глаз, она, щурясь, смотрит на меня. Когда ее глаза, привыкнув к яркому солнцу, открываются шире, я замечаю в них сердитое выражение.

— Посмотри на меня, — требует Одри.

Я смотрю.

— Мне не страшно, Дэйзи.

А жаль, думаю я, но, конечно, вслух этого не говорю. Мне лучше других известно, как неприятно умирать.

— Это хорошо, — говорю я, не представляя, что еще сказать.

— Нет, серьезно, в том, что у меня рак, конечно, нет ничего хорошего. Когда я только узнала об этом, почувствовала себя обманутой. Я была уверена, что с этим нужно как-то бороться.

— Мне тоже так кажется, — говорю я, не испытывая особой уверенности в правоте своих слов. — Именно так и нужно к этому относиться.

— В том-то все и дело, Дэйзи, что не нужно, — возражает Одри. — В какой-то момент стоит понять, что смерть рано или поздно настигнет, и следует быть благодарной за то, что у тебя есть, вместо того чтобы сожалеть о том, чего не будет.

— Но ведь тебе еще нет и восемнадцати, — протестую я. — Разве можно в таком возрасте сдаваться?

— Я не сдаюсь, — говорит Одри, — я принимаю свою судьбу.

— Но это же слабость, — бормочу я под нос.

Одри рассердила меня, и я злюсь на саму себя за то, что испытываю по отношению к ней негативные чувства. С другой стороны, совершенно непонятно, чего я хотела добиться этим спором. Разве я хочу, чтобы болезнь стала для нее причиной расстройства?

Подумав об этом, я тут же жалею, что нельзя отмотать время назад, как магнитную ленту, и вернуться в тот миг, когда мы с ней хохотали на кухне. В итоге я удрученно молчу, а Одри отворачивается и снова прикрывает глаза ладонью.

— На самом деле, чтобы относиться ко всему со смирением, нужно быть очень сильной, Дэйзи, — говорит она. — Все мы рано или поздно покинем этот мир. Значит, пришла моя очередь.

Я горько качаю головой. Ее спокойствие кажется мне неподобающим. А потом появляется мысль: а что, если бы на ее месте оказалась я? Мэйсон рассказывал, что в последний раз им с трудом удалось оживить меня. А если бы я оказалась в положении Одри, смогла бы я сохранять такое буддистское спокойствие?

Вряд ли.

— Сколько мы здесь еще пробудем? — спрашиваю я, меняя тему разговора. — Кажется, я обгорела.

— Ты все время смотришь на часы, — дразнит Одри. Она не сердится на меня после недавнего разговора, и я успокаиваюсь. — Ты ждешь, когда Мэтт придет из школы.

Я немедленно закатываю глаза и начинаю интенсивно трясти головой, понимая в душе, что подруга права.

И, возможно, не только по поводу моих чувств к Мэтту.

Мэтт, очевидно, рванул домой сразу после того, как в два часа пятьдесят минут прозвенел звонок, возвещающий окончание уроков, потому что дома он появляется в три часа семь минут. Естественно, запыхавшимся он при этом не выглядит; входит вальяжно, как всегда.

— Привет! — говорю я с плохо скрываемым энтузиазмом, когда он заглядывает в гостиную, где мы с Одри смотрим по телевизору полуденное ток-шоу. Я стараюсь следить за собой, но понимаю, что едва ли способна кого-нибудь обмануть. Ожидая, когда он придет домой, я находилась в прострации, а теперь, наблюдая за тем, как он входит в комнату, пробудилась и стала гиперактивной.

— Привет, — говорит мне Мэтт, улыбаясь. — Здравствуй, Одри, — добавляет он, приветствуя сестру легким взмахом руки. Сумку с книгами Мэтт бросает на пол, а сам падает в мягкое кресло. Взглянув на экран, он удивленно поднимает брови. Речь идет о подростках, искореняющих дурные привычки родителей: запрещающих им курить, принимать наркотики и встречаться с двадцатилетними девочками и мальчиками.