Начиная с третьего класса я стал ходить в пионерский хор в Сокольниках, которым руководил Анатолий Чмырев. Это был очень известный тогда коллектив — Детский хор Сокольнического Дома пионеров. С этим хором я впервые в жизни приехал, помню, выступать на радио. Радиокомитет находится на улице Горького, где-то напротив Центрального телеграфа. А так как я был сыном военного и почти все свободное время проводил в воинской части, то мои карманы были вечно набиты всяческой армейской атрибутикой — пряжками, значками, гильзами… И вот однажды я, приехав на радио, во время репетиции ни с того ни с сего засунул себе в рот гильзу и стал ее сосать, как леденец. Чмырев, увидев это, вытащил ее у меня изо рта пальцем и пригрозил, что, если еще раз такое повторится, выгонит меня из хора. Но я как-то особо не расстроился.

Я вообще был с самого детства человеком всеядным. Помимо школы и хора, я занимался еще и в кружке духовой музыки, играл на альте. Начиная с третьего класса стал ходить в бассейн заниматься плаванием. Словом, готов был идти куда угодно, только бы не сидеть дома. И конечно же я и думать тогда не мог, что пение когда-нибудь станет главным делом моей жизни.

А пока все шло своим чередом. Запись на радио с пионерским хором стала для меня уже в какой-то степени делом привычным. Помню, я запевал песню, в которой были такие слова:

А дали ее мне запевать потому, что у меня был высокий звонкий альт.

Потом я как-то летом поехал в пионерлагерь, находившийся в Тарусе, где в местном, простите за невольный каламбур, «лагерном» хоре мне было поручено запевать песню, которая уже тогда в определенной степени сумела выразить мое отношение к теме войны и вообще к солдатской, военной тематике. Кажется, это была песня Соловьева-Седого:

Я пел ее, как сейчас помню, настолько звонко и пронзительно, что взрослые, составлявшие здесь немалую часть собравшейся публики, только диву давались: «И откуда такое в мальчонке?» Моя сестра потом рассказывала, что девочек из ее отряда так растрогала эта песня, что у них на глазах даже слезы выступили. «Все, Левка, будешь ты певцом!»

К тому же периоду относится и еще одно мое воспоминание, которое и посейчас кажется мне чем-то нереальным, словно бы все это было не со мной. А именно — у меня завязались довольно теплые (уж и не знаю, как их назвать) отношения с взрослой девушкой — физруком всего пионерлагеря. Было ей тогда лет двадцать, в то время как мне только-только исполнилось десять. Так вот, после того как я спел про речные перекаты, эта самая девушка вдруг прониклась ко мне такими горячими чувствами, что буквально не отходила от меня ни на шаг. Мы с ней часто гуляли в окрестностях лагеря, ходили по грибы, она меня заботливо укладывала спать… Словом, стала для меня как бы второй мамой. Может быть, потому еще, что она знала о том, что я рано лишился матери, а может, на нее произвели впечатление мои вокальные способности. Не знаю, врать не буду. Но ощущение исходящего от нее женского тепла я помню до сих пор…

В четвертом же классе мне пришлось оставить пионерский хор, так как мы переехали из Сокольников на «Войковскую», и мне нужно было ездить на репетиции на метро с пересадками. Мне выдавались деньги на дорогу и школьный обед, так что на лакомства типа мороженого их, естественно, не хватало. И тогда мне пришла в голову блестящая идея. Дело в том, что в Сокольниках находилась школа для глухонемых детей, которых в метро пропускали бесплатно. Это наблюдение и побудило меня пустить в ход свои актерские таланты. Подходя к турникету метро, я начинал заранее корчить какие-то немыслимые гримасы, всем своим видом показывая, что я — глухонемой. Меня пропускали, жалостливо покачивая головой. Но продолжалось это все не долго, так как меня застукали соседи, о чем и доложили моему отцу. Отец рассердился: «Ты чего идиотничаешь, нас всех позоришь? Мало денег тебе выдают?..»

Ну а когда я стал учиться уже в шестом классе, хоровые занятия прекратились как-то сами собой, так как в новой школе на «Войковской» никаких певческих коллективов не было. В школе имени Зои Космодемьянской был лишь один кружок такого рода — театральный. Естественно, я начал посещать его. Но так как там участвовали в основном старшеклассники, а я все еще был малявкой, отношения у нас с ними как-то не сложились.

А пением я бросил заниматься еще и потому, что у меня, как это и положено в подростковом возрасте, началась ломка голоса, мутация. Зато начал активно заниматься спортом, играл в баскетбол за московское «Динамо», сначала в детской, потом в юношеской группе. Кроме того, увлекался еще и настольным теннисом, и волейболом, и футболом, и гандболом, и на лыжах бегал. Словом, сам теперь удивляюсь, как меня тогда на это все хватало. И если бы не случившееся со мной в десятом классе несчастье, то, вполне возможно, вся моя жизнь сложилась бы как-то иначе. Скажем, потекла бы в спортивное русло. И вместо певца Льва Лещенко на свет появился бы, допустим, баскетболист Лев Лещенко…

Но случилось так, что на одном из уроков физкультуры, делая гимнастическое упражнение на кольцах, а именно «разножку», я перекрутил сальто и врезался в мат головой, в результате чего произошло ущемление позвоночного нерва. Подняться сам я уже не смог. Меня тут же отвезли в клинику Склифосовского и поначалу поставили диагноз «перелом шейного позвонка», к чему были все основания, так как у меня полностью отнялись руки и ноги. Ноги, слава Богу, через три-четыре часа отошли, я их стал ощущать, а вот руки не работали в течение целых десяти дней.

Что это такое — быть парализованным, обезноженным в семнадцать юношеских лет, когда ты строишь в мечтах воздушные замки один выше другого, — я запомнил на всю жизнь! О чем только не передумал в первые дни, уставясь невидящими глазами в белый потолок больничной палаты. Было, правда, нечто, что внушало мне надежду на выздоровление, а именно — адская боль в руках, когда им передавалась какая-либо внешняя вибрация, например от захлопнувшейся двери. Малейшее сотрясение порождало дикие мучения. Но это же и означало, что руки начинают постепенно отходить. К тому же мне нанесли в палату такое множество всяких вкусных вещей, что я то и дело тянулся к тумбочке, где все это хранилось, и тем самым разрабатывал постоянно ноющие руки.

А когда все вновь вошло в норму и я через месяц вернулся в школу, выяснилось, что спортом с прежней интенсивностью и отдачей я уже заниматься больше не смогу. Что, впрочем, не помешало мне продолжать тренировки в спортивной секции.

Вот тут-то как раз и начал давать о себе знать прорезавшийся у меня юношеский баритон. Дома я петь, естественно, стеснялся, да и нельзя этого было делать. И тогда я, не долго думая, стал оставаться в школе по вечерам и тренироваться в пении в опустевшем классе. Учить меня этому делу было некому, поэтому я накупил всевозможных пластинок — оперных, эстрадных и так далее — и принялся за самообучение. Особенно мне нравились пластинки с записями Марио Дель Монако, Франко Корелли, с которыми я пытался петь «дуэтом»: они — верха, я — низы. Естественно, что это было секретом полишинеля, моя тайна довольно быстро раскрылась. Мои одноклассницы, участвовавшие в школьной самодеятельности, уговорили меня выступить на каком-то праздничном вечере, где я благополучно «облажался». Я должен был исполнить песню «У Черного моря» из репертуара Леонида Утесова. Но я так разволновался, что взял с первых же нот очень низкую тональность. И понял, что спуститься еще ниже по октаве уже не смогу. Пропел с грехом пополам один куплет, а затем заявил: «Извините, но я не умею петь. Я не по этому делу». Ребята, конечно, захлопали, что-то закричали, стараясь меня поддержать, но все было напрасно… Я понял, что надо к своим певческим упражнениям относиться гораздо более серьезно. То есть оставить всяческую самодеятельность и искать педагогов по вокалу.