Что касается меня, то я записал где-то около двадцати песен на стихи Дербенева, среди которых, кроме уже мной названных, хотелось бы особо выделить песню Максима Дунаевского «Городские цветы». К слову, когда я делал ее аранжировку, я сократил ее на один куплет. Миша Боярский, который также исполняет эту песню, поет ее в, так сказать, «первоначальном» виде. Я же сделал свой акцент на словах:

Мне кажется теперь, что эти строчки в какой-то степени передают ощущения самого поэта, терзаемого противоречиями и так и не нашедшего из них выхода…

Конечно же жизнь тогдашней творческой элиты во многом, если не целиком, определялась отношением к ней официальной власти. И как же доставалось в этом плане бедному нашему Жене Мартынову!.. Как доставалось Юрию Антонову!..

Вот, скажем, Женя, который является композитором таких, не побоюсь этого слова, песенных шедевров, как «Алексей, Алешенька, сынок…», «Яблони в цвету», «Лебединая верность», «Отчий дом» и еще многих, многих других, — чем он был так виноват перед официозом, что на его произведения постоянно накладывался запрет? Может быть, дело было в его совершенно фантастическом, детском, наивном восприятии жизни? Он словно бы смотрел на этот мир глазами какого-то «вечного» семиклассника, так и не повзрослевшего четырнадцатилетнего подростка. Он радовался всему, как ребенок, и хотел, чтобы эту радость разделяли с ним другие. И он очень часто добивался своего — почти все сочиненные и исполненные им песни пользовались поистине головокружительным успехом. Он блестяще играл на рояле, так как был профессиональным дипломированным музыкантом, а что касается вокала, тут он мог дать фору многим известным певцам. Словом, одарен был Богом свыше всякой меры. Но ему, как мне казалось, помимо этой его вечной детской восторженности и наивности, сильно вредил в жизни его, увы, оставшийся неистребимым провинциализм. Чувствовалось, что от своего провинциального прошлого ему уже не избавиться. Хотя, может быть, именно это и делало его шарм неповторимым. У Жени была очень миловидная внешность, очаровательная ямочка на подбородке… Но, как ни парадоксально, именно эта его пресловутая ямочка и доставила ему немало горьких минут. Когда, скажем, в верхах Гостелерадио порой планировались съемки новой телепередачи с песнями Мартынова, заместительница Лапина Стелла Ивановна Жданова почему-то, как правило, вычеркивала ее из плана со словами: «Боже мой, ну сколько можно показывать на экране этого слащавого мальчика, типичного купчика с ямочкой на подбородке!..» Хотя была она вроде бы человеком неглупым, образованным, кажется, даже театроведом, а вот поди ж ты… Дикость же ситуации заключалась в том, что эта высокопоставленная чиновница ставила свои личные вкусы и пристрастия выше интересов и вкусов многомиллионной зрительской аудитории, буквально обожавшей Женю. Словом, Женина ямочка являлась причиной того, что послушные холуи-редакторы, зная «мнение» товарища Ждановой, беспощадно вырезали выступления Жени из многих телерадиопрограмм. «Красавчик-купчик» — и все тут.

Но не все, как выяснилось, женщины планеты разделяли лютую неприязнь начальственной Стеллы Ивановны к симпатичным молодым мужчинам. Как-то, оказавшись вместе на всемирной Универсиаде в Мексике, где Женя имел потрясающий успех у команды наших спортсменов, мы с ним пошли прогуляться по городу. Подходит к нам старушка очень интеллигентного вида и что-то спрашивает по-испански. Мы, естественно, ответить ей не можем. Она повторяет свой вопрос по-английски. Мы, увы, молчим опять. Затем, уже с помощью переводчика, объясняем, что мы — русские, «совьетико». И вдруг она, совершенно неожиданно для всех нас, нежно гладит Женю по щеке своей сухонькой ладошкой. Женя — в шоке, мы стоим выпучив глаза: «Что сие значит?» А она гладит да приговаривает:

— Найс, найс…

Женя, отпрянув от нее, спрашивает:

— Что ей нужно? Что она сказала? Переводчик смеется:

— Ничего страшного, совсем даже наоборот… Просто ты очень понравился бабушке. Вот она и восхищается — какое, дескать, у тебя красивое лицо!

Женя поворачивается к нам и с юмором говорит:

— Слыхали? Слыхали? Вы теперь Стелле Ивановне все это расскажите!..

Можно себе представить, что было с нами, его друзьями, когда мы узнали о смерти Жени, которому и было всего-то сорок один год. Он умер от внезапного сердечного приступа, упав в подъезде своего же дома. Пока его обнаружили, пока приехала машина «Скорой помощи», прошло сорок минут, и Женю спасти не удалось. Если бы его нашли чуть пораньше! Но видимо, такова была его судьба. Хотя, конечно, трудно порой понять, почему так рано уходят из жизни самые лучшие, талантливые, самые чистые из нас…

Много добрых слов хотелось бы сказать и о моем давнем друге и коллеге, замечательном отечественном композиторе и исполнителе Юрии Антонове. Юра возник на эстрадном небосклоне в 1970 году с одной из самых лучших своих песен «Не умирай, любовь», возник как яркий метеор. Работал он тогда в совершенно прелестном, на мой взгляд, ленинградском вокально-инструментальном ансамбле «Поющие гитары». Заявив о себе как об очень интересном, самобытном композиторе, он создает вслед за этим массу суперпопулярных хитов.

Я же как раз испытывал подлинный репертуарный голод. Хотелось каких-то новых, свежих, нетрадиционных интонаций и мелодий. Такого рода музыку и сочиняли тогда совсем еще молодые, двадцатилетние композиторы — Юра Антонов, Слава Добрынин, Женя Мартынов…

Юра жадно впитывал в себя все новое, что появлялось тогда в мировой эстрадной музыке, воплощая затем в своих неповторимых песнях. Я, помню, очень хотел с ним познакомиться и взять у него что-нибудь для исполнения. Когда такой случай представился, Юра дал свое согласие, но предупредил: «На Гостелерадио мою музыку не записывают, на фирме «Мелодия» — тоже. Но у меня есть возможность записать три мои песни в Минске, в моем родном городе. Тебя там, как звезду первой величины, примут с распростертыми объятиями. Я имею в виду радио Белоруссии, где есть замечательный оркестр Райского, а также вполне приличная звукостудия». Мы купили за свой счет билеты и поехали в Минск. Чтобы мне не мыкаться по гостиницам, Юра предложил остановиться на три дня у его родителей, совершенно очаровательных людей. Приняли они меня как нельзя лучше, и мы могли полностью отдаться работе, в результате чего в моем репертуаре появились такие песни Антонова, как «Если выйдешь ты мне навстречу» и «Рыжее лето» (песня, написанная, к слову, на стихи Леонида Дербенева). Но, как мы и опасались, ни одна из них не прозвучала потом по радио.

И вот однажды, набравшись смелости, я привел Юру прямо в кабинет главного музыкального редактора Гостелерадио Нины Нарцесовны. Юра сел к роялю и показал ей несколько своих песен. Но у людей, заправлявших тогда музыкальной эстрадой, на все имелись отговорки. Так вышло и на этот раз. Нина Нарцесовна определила с ходу, что музыка Антонова несамостоятельна, вторична и потому для всесоюзного эфира никакой ценности не представляет. Я попросил Юру подождать за дверью и спросил: «Скажите, как вы можете так пренебрежительно отзываться о человеке, песни которого поет вся наша молодежь?» Нина Нарцесовна помялась и промямлила, что она в принципе ничего против Антонова не имеет, что мы можем с ним записать несколько песен, показать их ей, а она потом посмотрит, давать их в эфир или нет…

После этого я, помню, записал песню Юры Антонова «Зеркало», но прошло лет десять или пятнадцать, прежде чем Юра сам спел ее заново в новой записи. Я же выступал с ней исключительно в концертах. Записал я также его чудесную песню «Маки» на стихи Григория Поженяна. И поскольку она относилась к военной тематике, ее приняли на Гостелерадио. Но Юра, повторяю, смог полностью реализовать как свой композиторский, так и исполнительский дар только после того, как рухнула Система. Точнее даже, не сама Система, а процветавшее в ее недрах трусливое чиновничество, пугавшееся всего нового и озабоченное одной лишь мыслью — как бы не потерять свое теплое местечко.