Но так или иначе, тогда вместо меня в Латинскую Америку поехал певец Юрий Богатиков, человек вполне надежный и проверенный. Я же, очевидно, подобного доверия еще по молодости лет не заслужил… Но с другой стороны, мне было непонятно, как можно так унижать артиста?
Но вот в 1973 году мне предлагают нечто даже более престижное, чем Латинская Америка. А именно — Токио! Госконцерт организует творческую бригаду для культурной программы проходящей в Японии выставки «Советская социалистическая Сибирь». Работать мы должны будем непосредственно в советском павильоне, привлекая публику своими песнями и плясками, а также давать отдельные вечерние концерты в спортивном зале «Каракуэн». Состав нашей бригады такой: народный артист СССР, бас из Бурятии Лхасаран Линховоин, я, конферансье Олег Писаренко, жонглеры, фокусники, певица из филармонии — словом, типичный дивертисментный состав. Я выступаю в сопровождении инструментального трио с исполнением русских романсов и песен, которые, как известно, пользуются у японцев большим успехом. Это мой первый выезд в капиталистическую страну, до этого я успел побывать лишь в пределах «соцлагеря» — в ГДР, Болгарии, Польше и Чехословакии…
Мы летим до Хабаровска, где пересаживаемся на поезд и едем до Находки, а далее на небольшом суденышке «Байкал» выходим в Тихий океан. И тут попадаем в такую дикую качку, что артисты начинают причитать: «Не надо нам никакой Японии, разворачиваемся, едем домой!» Меня, конечно, тоже страшно мутит. Но матросы дают мне совет: «Лев, чтобы легче переносить качку, надо жахнуть одним махом стакан водки и побольше двигаться, ходить. Лежать нельзя, от этого — гораздо хуже». Я в точности следую их совету, после чего иду в музыкальный салон, где сидят музыканты. Беру у них книгу, в которой записано около трехсот песен, и начинаю их усердно исполнять. И с похвальным рвением занимаюсь этим на протяжении почти пяти часов. Вот как достала меня качка! Но моряки, как выяснилось, не соврали — мне в конце концов значительно полегчало.
Добрались мы до Японии, выходим на берег. Каждый из нас, как верблюд, нагружен чемоданами с провизией — консервами, колбасами, суповыми пакетами… Все это для того, чтобы сэкономить доллары, отпущенные на питание. Был с нами, помню, балалаечник Рожков, человек очень бывалый и опытный по части загранпоездок. Он-то и преподал нам главные уроки по части выживания за рубежом. Загружаемся в автобус, едем в какую-то китайскую гостиницу. И тут выясняется, что суперобъемистый чемоданище Рожкова не пролезает в дверь автобуса, и без того заваленного пухлыми тюками. Пробуем протиснуть чемодан в окно. Подходят два японца, пытаются нам помочь. Но они-то не знают, что чемоданчик этот тянет на добрый центнер! И соответственно, от неожиданности роняют его на тротуар. Чемодан от удара буквально взрывается, крышка отлетает прочь, и из него с грохотом вываливается все его колбасно-консервно-суповое содержимое! Мы корчимся от хохота, а бедные японцы таращатся то на нас, то на катящиеся по земле консервные банки, явно не в силах понять, что здесь происходит и кто это приехал… Гостиница оказывается не ахти, район самый дешевый, во всем сказывается экономность нашего родного Госконцерта. Но мы рады и этому: заграница все-таки, и какая заграница — Япония с ее невиданными чудесами техники! Готовимся к концертам. И на первое наше выступление в советском павильоне собираются четыре тысячи зрителей. На следующий день публики заметно поубавилось, пришло уже всего две тысячи. На третий концерт пришли тысяча человек, потом — восемьсот. Кончилось же все тем, что через две недели к нам на концерт явились… восемнадцать человек. Ажиотаж иссяк, интерес к советскому павильону упал почти до нуля.
Дело в том, что главной «примочкой» нашей выставки было нечто вроде чучела мамонта, водившегося когда-то в Сибири. Поначалу японцы валом валили поглазеть на этого диковинного зверя. Макеты же сибирских заводов и фабрик, размещенные в павильоне, их внимания почти не привлекали. И когда мамонт им поднадоел, перестали к нам заходить вообще.
А мы ведь приехали сюда в расчете на то, что пробудем здесь целых два месяца и что новый, 1974 год по восточному календарю нам придется встречать на японской земле. И вот теперь мы начинаем тихо волноваться — вдруг высшее руководство узнает о том, что наша концертная программа уже не пользуется спросом у посетителей выставки, и по этой причине срок командировки будет сокращен? К тому же в конце января вдруг резко портится погода, начинает валить снег. Снега так много, что наш надувной павильон, явно не рассчитанный на подобную нагрузку, не выдерживает. И когда мы однажды утром являемся на работу, то видим, что работать нам уже негде — крыша просела, стены разъехались, и вся эта хилая конструкция держится теперь исключительно на спине мамонта. Зрелище, конечно, романтическое, но малоутешительное. Ибо на дворе еще всего лишь только 25 января!
Начальство, оценив создавшуюся ситуацию, выдвигает такой вариант — так как артистам все равно здесь делать нечего, пусть они едут домой, благо 27 января как раз отправлялся советский теплоход, следующий рейсом в Находку. А деньги-то нам выдали по 1 февраля включительно! Поэтому знающие люди советуют: «В Японии сейчас энергетический кризис, дальше будет хуже. Если вы хотите закупить аппаратуру, делайте это прямо сейчас». Мы, естественно, начинаем занимать валюту у кого придется — у работников выставки, у сотрудников советского посольства… Успеваем закупить аппаратуру, но тут возникает новая проблема — где теперь взять денег из расчета тех самых суточных до 1 февраля, чтобы отдать их обратно, если мы уезжаем 27 января? Идем с поклоном к начальнику советской выставки Александру Ивановичу Чудакову. Он заявляет: «Никто никуда не уезжает! До 1 февраля восстанавливаем павильон и будем продолжать работу!» Но конечно, ничего уже сделать было нельзя, и павильон восстановлению не подлежал. Тем не менее нас все-таки оставили в Токио до 2 февраля.
А 1 февраля у меня был день рождения. Дата, правда, не круглая, тридцать два года, но тем не менее — событие. Приглашаю всех своих коллег-артистов, знакомых с выставки, честно говорю: «Ребята, вы же знаете, какая у нас беда. Я ведь рассчитывал на то, что у меня будут кое-какие деньги на угощение. А теперь все, что у меня есть, — одна бутылка виски. Так что вы уж не обессудьте…» И вот часам к шести вечера начинают сходиться гости. И каждый что-нибудь с собой несет — кто водку, кто виски, кто сакэ, кто закуску… Каким-то чудом в мой крохотный номер ухитряются втиснуться тридцать человек! Я вношу предложение: «Давайте-ка пойдем в китайский ресторан, попросим хозяина выделить хоть какую-нибудь комнату». И хотя заплатить нам этому китайцу было нечем, он впускает нас в пустующее помещение. Гости же продолжают съезжаться (в том числе, кстати, и знаменитый японский вокальный квартет «Дак дакс» — «Черные утки»). Словом, гуляние идет такое, что только дым коромыслом. Нагулявшись в ресторане, отправляемся к японцам, потом еще куда-то…
Ночь пролетает незаметно. А отбытие нашего теплохода назначено на десять утра. И потому легко представить охватившее меня чувство, когда я, проснувшись и обнаружив себя находящимся в какой-то совершенно неизвестной мне гостинице, бросаю взгляд на часы и вижу, что они показывают половину девятого! То есть мне нужно до момента отплытия еще успеть добраться до своей гостиницы и собрать вещи! А если опоздать на теплоход, тогда всему конец! На Лещенко — клеймо «невозвращенца»… Но делать нечего, надо выходить из положения. Приятель, у которого я ночевал, дает мне денег на такси, так как у меня нет ни копейки, и я пулей мчусь в отель. Влетаю, ищу глазами свои вещи, но мне говорят: «Спокойно, Лева, мы уже все собрали». И — ни одного слова упрека, хотя в общем-то их состояние понять нетрудно. «Ладно, — говорю, — тогда поехали!» Приезжаем в порт, и начинается безумная процедура нашей загрузки, мало чем отличающаяся от процедуры разгрузки… Но кое-как все устраивается, и вот мы уже вновь в открытом море. На сердце хорошо, легко. И оттого, что друзья поступили так, как и полагается друзьям, и от взгляда на ящики с великолепной японской электроникой.
