И вдруг мне в голову пришла удивительно простая мысль — где же я еще могу получить соответствующий эмоциональный заряд для исполнения этой сугубо антивоенной, антифашистской песни, как не в одном из таких печально известных мест на земле Германии, где в годы войны творился настоящий концлагерный ад? А именно — в расположенном неподалеку бывшем женском лагере Равенсбрюк, в котором нацистские врачи производили кошмарные опыты над своими беззащитными жертвами. Одним словом, уговорил я нашего руководителя, старшего лейтенанта, совершить своего рода экскурсию в это трагическое место. Осмотрели камеры, в которых содержались узницы, постояли у печей крематория, где сжигались тысячи людей…

Трудно, конечно, выразить словами охватившие меня тогда чувства. Но именно эти невыразимые эмоции и переплавились затем в чеканные слова звучащей песни. Причем по странной прихоти судьбы впервые эта песня прозвучала в моем исполнении именно… в Равенсбрюке, на территории расположенной там советской части. Поэтому, когда я начал петь, на меня нахлынул такой мощный эмоциональный вал, что у меня едва не произошел истерический срыв. Я мог тогда запросто разрыдаться, утратить над собой контроль, да мало ли что еще могло случиться в таком состоянии. Как петь, когда перед глазами вдруг возникло все увиденное… Меня била нервная дрожь, почти такая же, как в тот момент, когда я увидел весь этот ужас. Вполне естественно, что мое внутреннее состояние вылилось в исполнение песни, тем более что слова ее служили просто-таки идеальным выражением для обуревающих меня чувств:

Но когда прозвучали заключительные аккорды, меня охватил страх. Вместо ожидаемых аплодисментов, в клубном зале повисла абсолютная, действительно мертвая тишина. «Все, провал…» — мелькнуло в голове. Но через несколько секунд зал буквально взорвался криками восхищения и громом аплодисментов. Много я потом слышал в жизни оваций, но эти, самые первые, дорогого стоили. Они ведь, по существу, и определили всю мою судьбу. Эти оглушительные несмолкающие аплодисменты красноречиво свидетельствовали о том, что Лев Лещенко будет певцом. Это означало, что я почувствовал свой стиль, свой прием, свою интонацию, когда за внешней сдержанностью таится большой эмоциональный накал.

Ведь чем берет певец своих слушателей? Да, конечно же и смысловым, интеллектуальным содержанием песни, арии, вокальной партии… Чем оно выше, поэтичнее, тем выше класс произведения. Но если даже под самыми роскошными поэтическими строками не полыхает жар эмоционального огня, идущего напрямую от души к душе, эти слова оставят публику равнодушной. Этим, собственно, и объясняются столь непонятные, на первый взгляд, внезапные крушения творческих карьер некоторых многообещающих вокалистов, у которых, казалось бы, имелось все для достижения звездных высот: и голос, и фактура тембра, и необходимая школа.

Но не было в них, видимо, того, что воспринимается другими даже порой уже не на смысловом, а на подсознательном уровне. Когда в опере пел Шаляпин, можно было зачастую не смотреть на сцену и вообще закрыть глаза, ибо он одним лишь своим голосом передавал всю богатейшую палитру чувств, настроений и переживаний, творящихся на подмостках. Отсюда простой вывод — нельзя все петь одной «краской». Надо максимально использовать все возможности, заложенные в голосе. Конечно, осознание всего этого пришло ко мне далеко не сразу. Впереди был еще долгий и мучительный путь поисков себя, своего места в искусстве. Но триумфальный, не побоюсь этого слова, успех «Бухенвальдского набата», исполненного мной тогда в Германии, определил для меня, повторяю, очень многое.

К слову, пел я без микрофона! Не баловала тогда певцов электронная техника. Что уж сейчас говорить о современных компьютерных чудесах, способных, кажется, из каких-нибудь невинных потуг сотворить все, что угодно, — от эстрадного шлягера до полноценной оперной арии. Только вот тронет ли этот мертворожденный «вокал» сердца слушателей — большой вопрос…

Стоит ли говорить о том, на каком счету я оказался после своего песенного дебюта в нашем ансамбле. А ведь у нас там были и вольнонаемные певцы, певшие в оперных театрах и приехавшие в Германию подзаработать денег. Они, по всей видимости, были рады моему успеху, который благотворно отражался на судьбе всего нашего коллектива. Но они же в какой-то степени и охладили мой пыл, сказав, чтобы я не очень-то пока обольщался по поводу своих голосовых данных. Так прямо и сказали: «Лева, ты учти, голос у тебя еще окончательно не сформировался, хотя у тебя очень хороший тембр. Надо тебе, как нам кажется, развивать силу голоса». Я задумался — что они имеют в виду? И пришел к выводу, что, видимо, не достиг еще всего отпущенного мне природой вокального диапазона. А выявить его До конца можно только посредством учебы. Только хорошая школа может поставить голос на дыхание, только она способна разработать в нем верхи и низы. Лишь после этого можно будет говорить о голосовом регистре — теноровом, баритональном или басовом.

Что касается меня, то у меня был диапазон высокого баса, хотя тембр был баритональный — от «фа» до «фа», то есть вмещающий в себя две октавы. А когда я всерьез приступил к вокальным занятиям в ансамбле, в распевке мне случалось доходить и до «соль». Хотя в итоге я пришел к выводу, что мой голос тяготеет все-таки именно к басовой фактуре. Образно говоря, у меня своего рода мягкий, лирический бас. Скажем, высоким басом обладал Шаляпин, у него был бас-кантанте. То же самое можно сказать и о тенорах, которые подразделяются на лирический, лирико-драматический и драматический. В качестве примера можно привести Ивана Козловского и Сергея Лемешева, у которых был лирический тенор, у Марио Дель Монако — драматический. То же самое и у Энрико Карузо. Я же мог применительно к партии петь и басом, и баритоном, хотя в хоре меня, как правило, ставили в басовую группу. Ребята-басы так и говорили: «Ну что, Лева, легко с нами петь, хорошо?..»

Как я уже сказал, большинство участников ансамбля были вольнонаемными, в отличие от нескольких солдат срочной службы, в число которых входил и я. У нас, то есть «срочников», были, помимо работы в ансамбле, и несколько другие обязанности — следить за чистотой в расположении части, поддерживать давление пара в котельной… Так сказать, чтобы нам воинская служба совсем уж медом не казалась.

Но все равно первый мой год в армии был, по-моему, совершенно очаровательным, особенно приятно служить таким вот образом было летом. Так как мы, «срочники», в принципе перегружены не были, в самом скором времени нам пришла идея создать вокально-инструментальный ансамбль-квартет, или, как тогда было принято говорить, ВИА. Сил у нас для этого было достаточно. В инструментальную группу входили гитарист, контрабасист, кларнетист, барабанщик, а также наш певец-бас Паша Бахолдин, который прекрасно играл на фортепиано и аккордеоне и был у нас аранжировщиком. Певцов было, естественно, четверо — Боря Цимакуридзе, Коля Завалишин, я и Толя Галкин. Нашему руководителю все это очень понравилось, и он стал нас, говоря современным языком, раскручивать на всю катушку. Кстати, на встречах с немцами приходилось петь порой и по-немецки… Успех имели колоссальный. И два лета подряд даже ездили на гастроли по городам ГДР, где зарабатывали деньги для ансамбля. На них мы накупили аппаратуры, кучу инструментов. А на третьем году моей службы, когда «старики-срочники» ушли в запас, мы остались вчетвером — кларнетист, танцовщик, вокалист и я.

В это же время мне, как отслужившему два года, полагался по закону краткосрочный отпуск. Но мне было так хорошо в маленьком немецком городишке, где находился наш ансамбль, я так привык к распорядку его жизни, что мне, честно говоря, и домой-то уже ехать не хотелось. Но была и другая причина. У меня здесь появились друзья, в том числе и подружка-москвичка, машинистка Люда из штаба армии. У одного моего приятеля тоже была подруга, и мы, собираясь вместе, неплохо проводили время…