Раздался ужасающий свист, всегда вызывавший в моем воображении фигуру шумно вздыхающего великана, и тяжелая стальная масса на удивление мягко поднялась. Я уловил приглушенный звук, с которым тело отлепилось от металла, и испытал панический страх при виде обнажившегося коричневато-красноватого месива.

Инспектор Твинкер расследовал случай на протяжении многих месяцев.

Анн, всегда такая уравновешенная, была объявлена невменяемой, и процесса не состоялось.

Обвиненная в убийстве мужа, она доказала, что отлично справляется с гигантским молотом. Но почему она его убила и как получилось, что он сам лег под молот, объяснить инспектору она категорически отказалась.

Ночной сторож, конечно, слышал гудение молота и показал, что молот ударил дважды. Стрелка счетчика, после каждой операции возвращавшаяся к нулю, подтверждала, что механизм был настроен на два удара. Однако невестка утверждала, что воспользовалась им лишь раз.

Инспекторы Министерства авиации сообщили инспектору Твинкеру, что брат уничтожил перед смертью ценнейшие инструменты и бумаги.

Судебные экспертизы обнаружили, что у Боба в момент кончины была забинтована голова — Твинкер показал мне тряпку, в которой я не мог не узнать обрывка скатерти, покрывавшей один из столов в лаборатории.

Анн поместили в клинику Бредморского института, где содержат психически больных преступников. Гарри, ее десятилетнего сына, я забрал к себе.

Я навещал ее каждую субботу. Два — три раза со мной ездил в клинику инспектор Твинкер, который, как я понял, бывал там и без меня. Но нам ни разу не удалось вытянуть что-либо из моей невестки, которая стала равнодушна ко всему. Иногда она вышивала, но ее излюбленным занятием сделалась ловля мух, которых она внимательно осматривала перед тем, как отпустить на волю.

У Анн был один-единственный срыв — скорее нервный, нежели психический, когда она увидела, как санитарка убила перед ней муху. Для того, чтобы успокоить Анн, пришлось даже впрыснуть ей морфий.

Часто я брал с собой Гарри. Она обращалась с ним дружелюбно, но не проявляла никакой привязанности.

В день, когда у Анн был припадок из-за мухи, ко мне заглянул инспектор Твинкер.

— Я убежден, что в этом ключ к разгадке.

— Не вижу ни малейшей связи.

— Что бы ни говорили доктора, я уверен, что миссис Браун в полном рассудке. Даже когда она рассматривает мух.

— Тогда чем вы можете объяснить ее отношение к собственному сыну?

— Она или боится, или хочет уберечь его. Возможно, что она его даже ненавидит.

— Не понимаю.

— Вы не заметили, что при нем она никогда не ловит мух?

— Пожалуй. И все же я ничего не понимаю.

— Я тоже, мистер Браун. И боюсь, что, пока миссис Браун не выздоровеет, мы так ничего и не узнаем.

— Врачи говорят — надежды нет…

— Ваш брат не проводил экспериментов с мухами?

— Не думаю. А вы не спрашивали экспертов из Министерства авиации?

— Спрашивал. Они подняли меня на смех.

— Дядя Артур, а мухи долго живут?

Мы завтракали, и племянник заговорил после того, как мы с ним долго молчали. Я взглянул на мальчика поверх прислоненного к чайнику “Таймса”. Как все дети, Гарри обладал способностью задавать такие вопросы, которые ставили взрослых в тупик. Однако про мух он спросил впервые, и у меня мороз по коже прошел — вспомнились слова инспектора.

— Не знаю, Гарри. А почему ты меня об этом спрашиваешь?

— Потому что я видел муху, которую тогда искала мама.

— Мама искала муху?!

— Да. Муха, конечно, подросла, но я ее все равно узнал.

— Где ты видел эту муху, Гарри? И что в ней такого особенного, детка?

— На вашем письменном столе. Голова у нее не черная, а белая, и лапка тоже не такая.

— Когда ты в первый раз увидел эту муху?

— В тот день, когда уехал папа. Она была в его комнате, и я ее поймал. Потом прибежала мама и велела ее выпустить. А потом опять приказала поймать.

— Она наверняка уже умерла, — проговорил я, вставая из-за стола и не спеша направляясь к кабинету.

Но закрыв за собою дверь, я одним прыжком очутился у письменного стола. Мухи на нем не было.

Слова племянника, перекликавшиеся с репликой инспектора о том, что смерть моего брата каким-то образом связана с мухами, потрясли меня до самой глубины души.

Я впервые задал себе вопрос: так ли безумна моя невестка? Если необъяснимый несчастный случай, акт безумия, каким бы странным и ужасным ни казался он, был приемлем, то при мысли, что невестка, находясь в здравом рассудке, смогла так жестоко убить собственного мужа — при этой мысли меня прошибал холодный пот. Что могло послужить причиной чудовищного преступления?

Я припомнил все беседы Анн с инспектором Твинкером. Он ей задал сотни самых разнообразных вопросов. Анн вразумительно ответила на все, касающиеся ее жизни с мужем. Но были вопросы, на которые она всегда реагировала одинаково:

— На этот вопрос я не могу ответить, — спокойно и просто говорила она.

Она окружила себя стеной, которую инспектор не сумел пробить. Тщетно пытался он менять темы разговора, задавать вопросы, не имеющие отношения к несчастью. Анн отвечала любезно и спокойно, не проявляя признаков нервозности. Но как только инспектор пробовал заговорить с ней о несчастном случае, он натыкался на непробиваемую стену: “На этот вопрос я не могу ответить”.

Инспектор уловил в ее ответах лишь одну-единственную ложь. Анн утверждала, что привела молот в движение только раз, тогда как ночной сторож слышал два удара и счетчик показывал цифру два.

Инспектор Твинкер не раз пытался использовать эту ее ошибку для того, чтобы разрушить несокрушимую стену молчания. Но Анн однажды невозмутимо заткнула и эту единственную щель.

— Да, — проронила она. — Я солгала, но почему, не могу сказать.

— Это ваша единственная ложь? — в упор посмотрел на нее инспектор в надежде повергнуть женщину в смятение и взять инициативу в свои руки. Но вместо привычного ответа услыхал короткое:

— Да. Первая и последняя.

Анн, понял он, тщательно заделала единственную щель в своей стене.

В душе у меня поднималось чувство отвращения и даже ненависти к невестке: если она не безумна, как мы думаем, значит, она ловко притворяется безумной, чтобы избежать заслуженного наказания. Да, инспектор, пожалуй, прав: мухи как-то связаны с трагическим событием, если только, конечно, и они не помогают ей симулировать безумие.

Но как объяснить пассивность жертвы?

Мой брат был из тех ученых, которые придерживаются принципа “Семь раз примерь — один раз отрежь”. Не признавал интуиции и гениев. Не был похож на рассеянного профессора, разгуливающего под дождем с закрытым зонтиком в руках. Он вел себя совсем обыкновенно, обожал животных и детей и без колебаний бросал работу, чтобы пойти с соседскими ребятами в цирк. Игры предпочитал логические, точные: биллиард, теннис, шахматы, бридж.

Чем же тогда объяснить его смерть? Зачем он полез под молот? О пари для проверки смелости не могло быть и речи — брат никогда не заключал пари и частенько смеялся над людьми, которые этим занимались. С риском вызвать неудовольствие знакомых он утверждал, что пари — это сделка между глупцом и вором.

Оставалось два предположения: или он внезапно сошел с ума, или у него были какие-то причины просить свою жену убить его таким необычным способом.

Я долго ломал себе голову и решил не сообщать инспектору о нашем странном разговоре с Гарри, а самому побеседовать с Анн.

Была суббота, приемный день. Анн мгновенно спустилась в холл — должно быть, ждала меня. Пока я думал, с чего начать этот тягостный разговор и как перейти к трагическому случаю, Анн заговорила первая.

— Артур, я хочу задать вам вопрос.

— Я вас слушаю, Анн. Пожалуйста.

— Как долго живут мухи?

В смятении вскинув на нее глаза, я чуть было не проговорился, что сын ее несколько часов назад задал мне тот же самый вопрос, но вовремя прикусил язык. Мне пришло в голову использовать этот факт для того, чтобы, наконец, пробить ее сознательную или подсознательную оборону.