Рид спохватился, что распространяется на тему, которая никакого интереса для его собеседника представлять не может. Для него такое поведение было редкостью. Уж скорее он отличался замкнутостью, разве что рюмка виски или пара банок пива развязывали ему язык. Но сейчас он старался уйти от своих мыслей. Ну и что? Раз уж он стряхнул путы пресвитерианских догматов, внушенных ему в детстве, то к чему сохранять сопряженную с ними совесть?

— Э… Я однажды побывал в Сиэтле, и он мне понравился, — продолжал Рид почти смущенно. — Но более или менее приличную работу мне тогда удалось найти только в Чикаго. Не город, а бетонное чудовище! И, как говорится, там необходимо носить очки, даже если зрение у вас отличное, — не то кто-нибудь прикарманит ваши глазные яблоки.

Ему вспоминались мягкие дружелюбные люди, белокрылые яхты в Пюджет-Саунде, снежная вершина Маунт-Рейнер, высокая и чистая среди плывущих облаков, девственные леса в двух часах езды на машине. Для Пам, естественно, Чикаго был домом. Вернее, Эванстон, а это все-таки немножко другое. Но после Чикаго, когда он наконец нашел настоящую работу в Сиэтле и они переехали туда, она почувствовала себя в глухом захолустье, где небо обычно затягивали свинцовые тучи и погода сводилась к дождю, или к туману, или к дождю, или к снегу, или к дождю… А он, радостно ожидая следующего солнечного водопада, не замечал, как дождь ее выматывает.

— Да, нам повезло, что мы живем там, — сказал Стоктон. — Ну конечно, не считая этих средневековых антиалкогольных законов.

Рид засмеялся:

— Да уж! Ни один средневековый монарх не рискнул бы ввести столь варварские законы против алкоголя.

И только настроение у него чуть-чуть поднялось, как Стоктон сказал:

— Ну, мне пора в машинное отделение. Приятно было поболтать. — И исчез.

Рид вздохнул, уперся локтями в поручень и запыхтел трубкой. Ночное небо бормотало: «тшш, тшш, тшш». Возможно, завтра Пам повеселеет. Вот он и будет надеяться на это. И на то, что Япония действительно окажется той волшебной сказкой, которую сулят рекламные проспекты. А дальше…

Дальше? В его мозгу по прихотливой ассоциации возник образ глобуса. Помимо отличного пространственного воображения, для человека его профессии совершенно обязательного, он обладал еще и редкой памятью. Ему ничего не стоило протянуть прямую за Иокогаму, если бы теплоход следовал дальше. Но это был порт назначения. Владельцы такой ошибки не допустили бы. Ведь тогда этот курс привел бы их к Юго-Восточной Азии. Трудно осознать, что там в эту самую минуту люди убивают и калечат других людей, чьи имена они так никогда и не узнают. Будь прокляты идеологии! Когда эти мучения кончатся? Или всегда каждый год был трагичным, и так будет до скончания века? Риду вспомнился другой молодой человек, который погиб на другой войне, после окончания которой уже завершилась жизнь целого нового поколения, — он и написанные им строки о том, как раз зимним утром родилась любовь с нежными руками — и все было хорошо. И зажгла в сердце гордость, и умерла в нем. В тот же зимний день. И сказать больше нечего.

Однако Руперт Брук сумел это сказать. Спасибо за него, отец! Преподаватель английской литературы в маленьком колледже на Среднем Западе не мог обеспечить детей деньгами — и потому Рид, сам их зарабатывая, потратил лишний год, чтобы получить диплом. Но он дал своим детям упрямую веру в вечные истины, ненасытную любознательность, любовь к книгам — быть может, слишком большую любовь, кравшую время, которое следовало отдавать Памеле… Ну, хватит самоедства, решил Рид. Еще пройтись по палубе два-три раза… Возможно, она уже уснула, и он тоже ляжет…

Рид крепче сжал в зубах трубку и выпрямился.

И смерч засосал его в черный грохот. Он не успел вскрикнуть, как был уже вырван из своего мира.

Там, где Днепр сворачивал на восток, степь сменялась каменистой грядой и река прорывалась сквозь нее, гремя на порогах и пенными каскадами устремляясь вниз. Тут ладью приходилось облегчать и вести бечевой, а в некоторых местах так и перетаскивать по берегу на катках, а груз переносить. В прошлые времена место это было самым опасным на всем ежегодном пути: поблизости устраивали засады печенеги и внезапно налетали на корабельщиков, когда те брели по берегу и не могли толком защищаться, грабили их товары, а тех, кто имел несчастье остаться в живых, уводили с собой и продавали на невольничьих рынках. Олегу Владимировичу в юности удалось побывать в такой стычке, но по милости Божьей русские тогда прогнали врагов, многих перебили — чтобы остальным было кого оплакивать, а каких покрепче — взяли в полон продать в Константинополе.

Дела пошли куда лучше с тех пор, как великий князь Ярослав — муж великий, хоть и хромец! — разгромил язычников. Бой он им дал у ворот Киева и проучил их знатно — вороны так набивали зобы, что взлететь не могли, — и ни один печенег больше носа не смеет показать в его владения. Олег тоже бился в тот преславный день — в первый раз попробовал тогда настоящей войны. Тринадцать лет назад, и он — семнадцатилетний увалень с первым пушком на щеках. Потом случилось и с литовцами переведаться, а уж после участвовал он в злополучном морском походе на столицу греческой империи. Однако был Олег Владимирович все-таки купцом и недолюбливал военные свары, мешавшие торговать (кабацкие драки не в счет: они помогают отвести душу, лишь бы вовремя уйти, пока не явились стражники). Хорошо, что греки тоже смотрят на вещи разумно и, отразив русских, скоро опять начали торговать с ними.

— Да! — сказал он чаше с квасом, которую держал в руке. — Мир и братская любовь куда как хороши для торговли! И ведь то же проповедовал Спаситель наш, когда ходил по грешной земле.

Он стоял на обрыве, откуда хорошо видел и реку, и ладьи. Ему, хозяину, неуместно было тянуть бечеву или перетаскивать тюки. У него теперь было три ладьи — не худо для паренька, который в лаптях обходил ловушки в северных лесах. Его кормчие сами за всем приглядят. Впрочем, дозорных выставить не мешало. Нападения разбойничьих шаек никто не ждал, однако на юге меха, шкуры, янтарь, перетопленное сало и воск можно продать с большой прибылью, а потому какие-нибудь бродяги, глядь, и сговорились разок попытать счастья.

— Твое здоровье, Катерина Борисовна, — сказал Олег, поднимая чашу. Чаша была дорожная — деревянная, но оправленная в серебро, чтобы все видели, что у себя в Новгороде он не последний человек.

Но, глотая кисловатую жидкость, он думал не о жене, а если на то пошло, и не о рабынях и прислужницах, а о хитрой плутовке, с которой познакомился в прошлом году по ту сторону моря. Найдет ли он Зою и теперь? Если так, то будет еще одна причина перезимовать в Константинополе, где он намеревался завести новые связи среди чужеземных купцов, живущих там. Хотя Зоя… хм… Несколько месяцев с Зоей обойдутся недешево!

В медвяных травах гудели пчелы, васильки синевой соперничали с небесным куполом, струившим солнечные лучи. Внизу под обрывом его люди хлопотали вокруг расписных ладей с высоко задранным носом наподобие лебедя и дракона. Небось, ждут не дождутся Черного моря — убирай весла, ставь парус и лежи себе полеживай, пока ветер несет тебя вперед. Про течения и не вспоминают — это пусть хозяин мучается от страха, как бы не случилось какой беды. Их крики и ругань разносились далеко окрест, сливаясь с ревом батюшки Днепра. А тут на высоком обрыве было тихо и очень жарко: по ребрам у него струился пот, впитываясь в стеганую поддевку под кольчугой, от которой начинали ныть плечи. Но высоко-высоко в небе пел жаворонок, и радостные трели летели к земле, а навстречу им поднималось мягкое жужжание пчел…

Олег улыбнулся всему, что поджидало его в нескончаемых завтра.

И смерч засосал его.

Зимы здесь были не такие свирепые, как на равнинах, по которым кочевали предки Улдина, нападая на все новых и новых врагов. Здесь лишь в редкий год выпадало много снега и не надо было мазать салом лицо, чтобы его не обморозило. Однако все равно много овец погибало бы от бескормицы и зимних бурь, если бы он не объезжал склоны и не заботился о них — особенно когда подходила пора окота.