И хотя Третий Собор был закрыт ещё 2 года назад, только теперь можно было сказать, что он наконец-то завершился в действительности. Взаимные анафемы были по молчаливому согласию сторон упразднены, и «Согласительное исповедание» стало настоящим оросом Вселенского Собора. Подписав «Исповедание», св. Кирилл вместе с Павлом Эмесским отслужил службу, а Иоанн Антиохийский с частью епископов подписал акт примирения и направил св. Кириллу письмо, в котором соглашался ради церковного мира считать Нестория низложенным, а его учение еретическим.

Счастливый св. Кирилл ответил знаменитым письмом «Да возвеселятся небеса, да возрадуется земля!», где отверг мысли, приписываемые ему, и признал антиохийское вероисповедание тождественным своим чувствам[691]. Это письмо было разослано в Рим, Константинополь и самому императору, который ради церковного мира вновь принёс в жертву Нестория, порывавшегося отозвать своё заявление об отставке и вернуться на патриаршую кафедру. Более того, в 432 г. по требованию папы Целестина I, Несторий был сослан в отдалённую пустыню — папа опасался его сторонников, которых, действительно, было ещё довольно много, в том числе в Константинополе. Теперь всем стало очевидно, какую важнейшую роль сыграл св. Феодосий Младший в преодолении раскола, и насколько виноват его двор в отсутствии должной организации Собора 431 г.[692]

С церковной точки зрения, Эфесский Собор являет блестящий пример человеческих слабостей и всесилия Святого Духа, Который «где хочет, там и дышит». Мы привыкли слепо связывать внешние события причинно-следственной связью с теми или иными именами, как-то «забывая», что Божество слабыми руками людей творит величайшие подвиги; и далеко не всегда личные усилия соответствуют тем дарам, которые Господь посылает нам. Или, говоря точнее, всегда не соответствуют. Святость не означает непогрешимости, «всяк человек ложь», и поэтому нет ничего удивительно в том, что не все, мягко говоря, действия участников Собора, позднее прослывших великими светочами Православия, вызывают положительную оценку. Великий Дух, оживляющее всё земное, парил над ними, Своей благодатью исправляя их человеческие ошибки и претворяя злое в добро.

«Из всех Вселенских Соборов, — справедливо писал А.В. Карташев (1875–1960), — нет более соблазнительного, чем Третий, и из всех еретиков нет более симпатичного и здравого, чем Несторий». Далее, он раскрывает богословское значение Собора: «Итак, «икона» III Вселенского Собора, его идеальное достижение, запечатленное в оросе, — это та же формула идеального равновесия природы в Богочеловеке, какой вскоре дал высшее выражение IV Вселенский Халкидонский Собор. III Собор был только этапом, черновым наброском. Но прежде чем дойти до Халкидонского равновесия, нужно было диалектически пройти сквозь специфический уклон Кириллова богословия и им защититься от угрозы полярного заблуждения, символически представлявшегося Несторием. Самой драгоценной, «иконной» чертой этого достижения является освящение имени и осознанного культа Богородицы, как воплощённой вершины догмата об обожении человека. Под этим знаком Собора Пресвятой Богородицы Ефесский Собор и прошёл в сознании церковных масс»[693].

Но, к сожалению, эта радость воссоединения враждебных друг другу партий была омрачена тем, что некоторые ригористичные сторонники св. Кирилла, Нестория и Иоанна Антиохийского не согласились с «Исповеданием». Группа консервативных сирийцев ушла в Персию, где создала так называемую Несторианскую церковь.

А Александрия окончательно уверовала в достоинства своего архиерея, как «вселенского богослова», со всеми вытекающими отсюда последствиями. Вскоре это приведёт к образованию нового раскола и породит печально знаменитый «Разбойный собор» 449 г.

Сам виновник (или невольный инициатор?) нового раскола Несторий между тем по инициативе Александрийского патриарха Диоскора и Хрисафия был сослан ещё дальше в пустыню (6-е место ссылки) близ Панополиса, где занялся писательской деятельностью. Умрёт он в 451 г. незадолго до созыва Халкидонского Собора. Уверенный в том, что из ссылки ему не вернуться, от чистого сердца и в глубоком раскаянии Несторий пишет: «Мое горячее желание — да будет благословен Господь небесе и земли! А Несторий пусть останется анафемой. Господу угодно, чтобы люди примирились с Ним, проклиная меня. Я не отказался бы зачеркнуть то, что я говорил, если бы я был уверен, что это нужно и что люди через это обратятся к Богу». Когда к нему неожиданно пришёл указ императора св. Маркиана об освобождении из ссылки, Несторий заторопился домой, но по дороге упал с лошади (это на седьмом десятке лет!) и вскоре умер, приветствуя папу св. Льва Великого и св. Флавиана Константинопольского[694].

Прошло почти семнадцать лет после Эфесского Собора; умерли Иоанн Антиохийский и св. Кирилл Александрийский, Несторий искупал свою вину вместе с другом Иринеем, некоторое время бывшим епископом Тира, в ссылке. Но вдруг в 448 г. вновь возбудился пожар богословского спора о природе Богочеловека, на этот раз в одном из монастырей близ Константинополя, где среди трёх сотен монахов жил уже немолодой архимандрит Евтихий. Когда император созвал Вселенский Собор, он, влекомый горячим желанием отстоять истину от несторианцев, отправился в Эфес и вместе с Евсевием Дорилейским, с которым подружился в ходе Собора, активно боролся против учения Нестория. На него обратил своё благосклонное внимание сам св. Кирилл и даже подарил ему список (копию) «12 анафематизмов». Всё это вскружило голову Евтихию, посчитавшему себя великим богословом. Увы, самооценка оказалась явно завышенной: хотя он действительно хорошо знал Священное Писание, но весьма скептически относился к не менее важному источнику христианского вероучения — Преданию, в частности к творениям Святых Отцов Церкви.

Пребывая в своём уединении, вспоминания события Эфесского Собора, он постепенно пришёл к мысли о том, что Собор не до конца выполнил своё высокое предназначение, отвергнув еретический образ мыслей Нестория. Евтихий уверовал, будто именно ему надлежит восполнить пробел, связанный с недооценкой Божественной природы во Христе. Здесь он впал в противоположную крайность. Несторий настаивал на истинно человеческом естестве Богочеловека и преувеличивал в своём понимании лица Богочеловека значение и силу Его человечества, представляя Его существующим в себе самом, отдельно от Божественного естества, в виде человеческой особи. Напротив, Евтихий, ревнуя о славе Божественного естества Иисуса Христа, преувеличил Его Божественность. Он представлял всё существо Его наполненным одной Божественностью, а самое человеческое считая принадлежностью, свойством, формой Божественного естества Спасителя[695]. Таким образом, по Евтихию, во Христе есть только одно истинное существо — Божественное.

Как ни спорны были мысли архимандрита, но они пользовались успехом в его монастыре и получили довольно широкое распространение в других обителях. О новаторе заговорили и в столице, тем более, что, имея мечту сделаться Константинопольским архиепископом, Евтихий довольно щедро раздавал подарки, надеясь сместить с кафедры правящего архиерея «Нового Рима» св. Флавиана. Вскоре монастырь Евтихия сделался местом паломничества придворных особ, первым из которых был евнух Хрисафий. А затем слух о благочестии архимандрита достиг и слуха императора св. Феодосия Младшего, сделавшегося его горячим поклонником.

Надо сказать, св. Флавиан отнюдь не был всеобщим любимцем в кругу столичной знати и среди клира: его примирительный образ мыслей не удовлетворял монахов, пылавших ненавистью к Несторию, а при дворе он приобрёл противника в лице евнуха Хрисафия, желавшего поставить на эту кафедру своего друга Евтихия. Кроме того, в нарушение некой сомнительной, мягко говоря, традиции, св. Флавиан отказался после своей хиротонии отправить во дворец, придворным, евлогии — дар в виде денег, который обычно архиепископы столицы выкладывали за своё назначение. Кроме того, патриарх ослушался императора, когда тот попросил рукоположить св. Пульхерию в диаконисы, и даже предупредил её о такой инициативе. Конечно же, св. Феодосий под нашептывание Хрисафия пришёл к мысли, будто патриарх употребил во зло его доверчивость, и охладел к нему[696].