Но сами Константинопольские архипастыри до некоторого времени оставались в стороне от споров за первенство между патриархатами, выступая, скорее, в качестве стороны, принимающей один за другим дары императоров, чем самостоятельно борющейся за прерогативы. Правда (первый «звонок»), вскоре после Второго Вселенского Собора, в 394 г., Константинопольский архиерей Нектарий (381–397) фактически единолично руководил всем ходом заседания синода, давая слово или ограничивая выступления остальных восточных архипастырей по своей воле[773].

Кроме того, в отличие от Запада, на Востоке не было единого могущественного митрополита; здесь образовалось множество равных по положению церковных центров, главы которых и их честолюбивые настроения не дали сложиться власти одного папы Востока. Кроме того, императоры довольно чётко следили за перипетиями этой борьбы, внося в неё свои коррективы и не допуская ущемления своих прав, как глав Римского мира и Церкви.

Желая поддержать престиж «своих» архиереев, императоры начали ставить на эту кафедру выходцев из других, более авторитетных патриархий. И новые архиепископы стали действовать в том духе, который навевал им пример Римского папы и статус второй кафедры в Кафолической Церкви. Святитель Иоанн Златоуст просвещал церкви Фракии, Азии и Понта задолго до Халкидонского Собора. А это, по мнению тех, кто желал обосновать его действия, свидетельствовало о том, что эти епархии уже и тогда зависели от Константинополя[774].

Его преемник Аттик (406–425) разрешал спор фригийских епископов Агапита и Феодосия, рукоположил ритора Сильвана епископом Филиппопольским в Родопе, а спустя 3 года перевёл его в Троаду, поскольку прежний климат был для Сильвана слишком суров. Он же пытался, имея защиту в императоре св. Феодосии Младшем, подчинить своей власти Эпир, Македонию, Фессалию и Ахайю, которые хотя в государственном отношении принадлежали ещё со времен св. Феодосия Великого Восточной империи, но в церковном отношении находились в ведении Апостольского престола[775]. А в 421 г. император издал указ, согласно которому все важные спорные дела епископов Иллирии должен был рассматривать архиерей Константинополя, поскольку тот имеет равные права с понтификом Рима. Другим законом он повелел, чтобы ни один епископ Азии и Фракии не был рукополагаем без согласия с Константинопольским архипастырем.

Дело Златоуста по просвещению других диоцезов подхватил Несторий. Став патриархом, он моментально освоился в новой роли и считал себя обязанным просвещать всю Кафолическую Церковью или, во всяком случае, её восточную часть.

Но, надо сказать, противостоящие Константинопольскому архипастырю Александрия и Рим были мощны и авторитетны в церковном и политическом смысле. Апостольская кафедра не приняла, но и не опровергла 3-й канон Константинопольского Вселенского Собора 381 г. Просто они не усмотрели в этом никаких реальных угроз преимуществам своего престола и проявляли всю свою силу лишь в тех случаях, когда Константинопольский собрат начинал их реально беспокоить.

Так, папа Бонифаций I убеждал епископов Фессалоники не уходить из-под юрисдикции Рима и не принимал хиротонии, произведённой Аттиком Константинопольским. Прочих Иллирийских епископов папа убеждал охранять свои права быть под власть Рима и не искать заступления у тех, «коим постановлениями Церкви не дано никакой высшей власти»[776]. Но, очевидно, таких прецедентов было всё же не так много, поскольку сами Константинопольские архиереи нередко прибегали к защите Римского престола в первые десятилетия IV в.

Нельзя сказать, что все остальные восточные епископы были воодушевлены новой практикой столичного архиерея. На одиннадцатом заседании Халкидона епископы Эфесского диоцеза просили Собор, чтобы на будущее они не рукополагались в Константинополе.

Ещё более серьёзную опасность власти Константинопольского епископа представляла Александрия. И если бы не «Разбойный собор», Диоскора, разрушившего нежное согласие двух пап, судьба столичного епископа едва ли бы могла вызвать завистливые чувства. Спас Константинопольскую кафедру император, усилиями которого (св. Феодосий Младший, св. Евдоксия, св. Пульхерия, св. Маркиан) мир в Церкви был первоначально восстановлен, затем возвращено истинное исповедание, а затем вновь поднят вопрос о преимуществах Константинопольской кафедры. Это произойдет уже совсем скоро, на Халкидонском Соборе, 28-е правило которого войдет в число важнейших канонов Кафолической Церкви.

Некогда фракийский юноша по имени Маркиан, решивший пойти по стопам своего отца — военного командира невысокого чина, отправился в Филиппополь (ныне — Пловдив), чтобы там записаться в легион и начать воинскую службу солдатом. По пути он наткнулся на тело убитого человека и, будучи сострадателен и добр, остановился возле него, желая отдать убиенному последний долг памяти. Здесь его и схватили агенты местного префекта, заподозрив в совершении этого преступления. Святого Маркиана допросили, его показаниям не поверили, и наверняка признали бы преступником, если бы по Божьей милости в этот день не был бы схвачен истинный убийца.

Придя в один из легионов, св. Маркиан записался простым воином, причём с ним произошёл один интересный эпизод, многократно впоследствии повторенный историками и современниками. По уставу Маркиана следовало поместить на последнем месте в списке легиона, как новобранца. Но его воинский начальник, которому понравились стать, сила юноши и его характер, решил записать его на место недавно умершего легионера, которого звали Август. В результате получилась следующая запись: «Маркиан, который также и Август». Для всех это являлось Божественным знаком его избранности (ведь и императоров звали августами), впрочем, далеко не единичным.

В 430 г. по просьбе Валентиниана III св. Феодосий II отправил на помощь ему свою армию во главе с Аспаром в Африку. В неудачной для римлян битве с вандалами св. Маркиан был взят в плен. Его, как и остальных пленных, привели на равнину, чтобы вождь вандалов Гейнзерих мог полюбоваться живой добычей. День стоял жаркий, воины занимались своими мелкими делами, а св. Маркиан лёг спать. Каково же было удивление короля вандалов, когда он увидел, что орел спустился с высоты и, паря вблизи кругами, создал над спящим св. Маркианом нечто вроде тени. Он немедленно приказал освободить фракийца, лично взяв с него клятву в том, что тот никогда не поднимет оружия против вандалов, когда достигнет царской власти[777]. Всё же нельзя недооценивать прагматизма Гейнзериха. От остальных пленных он узнал, что св. Маркиан пользуется расположением гота Аспара, фаворита двора, и варвар разумно решил, что никакого проку от убиения римлянина ему не будет, а оставив его в живых, он может впоследствии получить прекрасные дивиденды от своей расторопности[778]. В общем, в дальнейшем так всё и вышло.

Как свидетельствует Феофан Византиец, аналогичный эпизод ещё раз произошёл в жизни св. Маркиана. Во время войны с персами св. Маркиан вместе с войском отправился в поход, но по дороге занемог. Он остановился в городе Сидиме, что находился в провинции Ликия, на постой у двоих братьев Юлия и Татиана. Спустя некоторое время, когда здоровье его пошло на поправку, св. Маркиан вместе с ними отправился на охоту, а в полдень они легли уснуть. Проснувшись, братья обнаружили орла, парящего над их попутчиком. Орёл с древних времён символизировал царскую власть, и братьям не составило труда прийти к выводу, что перед ними — Божий избранник. Разбудив св. Маркиана, они спросили, что он сделает им, когда станет царём? Удивлённый юноша недоумевал, почему это должно произойти («что я за человек, чтобы это со мной могло случиться?»), но пообещал Татиану и Юлию, что назовёт их в таком случае «отцами». Братья дали солдату 200 монет и отправили в Константинополь, где он догнал свою армию[779]. Замечательно, что впоследствии, когда св. Маркиан станет царём, он действительно пригласит этих братьев в столицу и пожалует высокими назначениями. Татиан станет префектом Константинополя, а Юлий — префектом Ливии, и в своих посланиях император будет именовать их «отцами»[780].