Несколько минут я стою оцепеневший перед скрипящей дверцей, не зная, что делать. До другого автомата метров восемьсот, по такой скользоте я могу добираться до него полчаса, а кто мне скажет, исправен он, этот другой автомат, или возле него тоже порезвились юные радиолюбители, мать их в душу… Нет, рисковать нельзя, ведь Лида одна, совсем одна, и мало ли что там может случиться, пока я буду ковылять от автомата к автомату!

Я с наслаждением выплевываю монетки и иду к улице, и пальто трепещет у меня за спиной, как бутафорские крылья.

И вот она лежит передо мной в обе стороны, отражая в хрупком стекле гололеда синевато-белую цепочку люминесцентных ламп, косые тени деревьев и трапеции домов, зажатая широкими тротуарами улица, а на ней ни одной машины. Ни одной — это не центральная улица, до центральной мне не добраться, это обычная улица в новом микрорайоне, а сейчас около трех, и гололед, и ледяная' крупа сеется с неба… Подумать только, когда-то, примерно в эту же пору, мы с Димкой пошли за опятами… Холодная нынче осень, наверно, к Октябрьским ляжет снег.

На что я надеюсь? Откуда им взяться, машинам?!

Я запахиваю пальто, и в это время откуда-то из призрачной дали возникает зеленый огонек такси. Он стремительно приближается, и я выбегаю на дорогу и кричу: «Такси! Эй, такси!»- а ветер срывает с меня пальто и тащит по сверкающей наледи, но я даже не оглядываюсь — есть такси! Шофер, видимо, решил, что я вдрызг пьян, и побоялся или не захотел связываться с таким пассажиром. Он притормозил, а когда я сошел с дороги, чтобы не попасть под колеса, резко рванул влево, юзом проехал по льду и пролетел мимо меня, только рубиновые огоньки раскаленными углями еще пару секунд дрожали в неверном свете люминесцентных ламп.

Это еще не было отчаяние. Отчаяние пришло потом, когда мимо меня, не снижая скорости, пролетело еще две легковые машины, без зеленых огоньков, хотя я кричал и лез чуть ли не под колеса, и любому дураку должно было быть ясно, что я не пьян, что у меня беда, — запоздавшие питекантропы эпохи мотора и бензина, несмотря на гололед, спешили в теплые постели. Свяжись, глядишь, до утра проторчать пройдется, а вдруг милиция, допросы… Кто их знает, что там у них стряслось, лучше объехать, обнадеживающе сбросив скорость, а потом газануть и забыть…

И снова ревет мотор — это бронтозавр ревет, исполинский бронтозавр с чудовищным туловищем и крохотной змеиной головой, — бойтесь бронтозавров, спешащих в свое теплое логово! Но мне уже некого и нечего бояться, я и так потерял слишком много времени. Сколько я здесь стою — пять минут… пять лет?… Мне некого бояться, и я выхожу на середину шоссе — оно не так широко, чтоб кому-то снова удалось меня обминуть.

Два столба света надвигаются на меня со скоростью света, они слепят меня, а машины все нет. До чего яркий, до чего обжигающий свет, наверно, я растворился в нем, и погонщик бронтозавра просто не заметит меня, как не замечает выбоинки на дороге, в какую сторону броситься, чтоб не дать ему проскользнуть, — вправо, влево?…

Раздается протяжный скрип, потом короткий тупой толчок, и я падаю и закрываю глаза. Все. Ты победило, чудовище!.. Но чья-то лапа сжимает мне ворот и рывком ставит на ноги, а вторая лапа бьет в лицо с такой силой, что во рту сразу становится солоно, и высокий верещащий голос слышен, наверно, во всех соседних домах:

— Что ты делаешь, сука, я тебя чуть не задавил!..

Я сплевываю кровь и валюсь на теплую фырчащую решетку радиатора.

— Шофер, — говорю я, напряженно с усилием выталкивая из пересохшей глотки слова, — у меня умирает жена. Отвези ее в больницу, здесь недалеко…

— Паразит! — кричит шофер. — Сволочь! Я чуть не сел из-за тебя в тюрьму… Если здесь недалеко, почему ты не отнес ее на руках, сучье мясо!

— Потому что у меня нет рук. — Я снова сплевываю соленую слюну и вытягиваю культи. Впервые в жизни я требую скидки, потому что у меня нет рук, только короткие культи, а на них жену в больницу не отнесешь.

Шофер молчит, ошеломленный, потом растерянно бормочет:

— Что ж ты мне сразу не сказал, кореш?… Я ж тебя чуть не задавил, еще секунда — и задавил бы… — И снова верещит: — Чего ж ты стоишь?! Полезай в кабину!

Передо мной — огромный холодильник с ослепшими фарами. Только разноцветные лампочки наверху горят ровно и весело, и я подхожу к высокой кабине, и шофер рывком распахивает изнутри дверцу. Перевесившись, он обхватывает меня под мышки и втаскивает в одуряющее тепло кабины, как, наверно, втаскивает своего сопливого сынишку.

Выскакивает, кидает мне на колени пальто.

— Прямо?

— Направо.

Наш бронтозавр медленно ползет по узким до-рожкам, проложенным между домами, и в неярком свете лампочек на щитке я краем глаза вижу тяжелый, обвислый подбородок шофера, заросший щетиной, узкую полосу тесно сжатых губ, приплюснутый нос с широкими крыльями, низко сдвинутую на лоб кепку с маленьким измятым козырьком.

— Направо?

— Налево.

— Налево?

— Прямо.

— Направо?

— Направо. Вон там, у второго подъезда…

Он вытаскивает меня из кабины и быстро идет в подъезд, высокий, сутулый, каким и должен быть настоящий погонщик бронтозавров. Хорошо, что он уже зашел и не видит, как я прыгаю за ним на одной ноге, из-под которой то и дело стремительно ускользает земля.

…Лида лежит на тахте, у нее неудобно заброшена голова и вяло раскинуты ноги, она еще дышит — пульсирующим солнцем высоко и часто поднимается и опускается ее живот.

Шофер поправляет на ней халат, ловко закутывает в одеяло и берет на руки.

И вдруг улыбается.

— Ничего, кореш, от этого не помирают, — говорит он и показывает желтые от табака зубы. — Она тебе двойню родит, попомнишь мое слово. Ну, двинули, только ты командуй, а то в ваших тупичках сам черт ногу сломит.

Я поддерживаю Ляду, привалившуюся ко мне всем телом, вытягиваю шею и командую:

— Налево…

— Прямо…

— Направо…

— Еще направо…

— А теперь прямо и налево…

… Ее уже увели какие-то женщины в белых халатах и вынесли мне узелок с ее одеждой, и я сижу на холодном клеенчатом диване с низкой спинкой, положив этот узелок на колени и уткнувшись в него лицом, сижу, наверно, уже целую вечность в каком-то тупом оцепенении, в пустоте, в безвоздушном пространстве, а кто-то энергично трясет меня за плечо, но я не могу оторвать от узелка налитой свинцом головы.

Наконец этот кто-то силой приподнимает мою голову, и я вижу черной глыбой нависшую надо мной сутулую фигуру шофера.

— Пойдем, кореш, я тебя домой отвезу, — говорит он. — Это длинная песня, нечего тебе здесь делать. Уж я-то знаю.

Он обнимает меня за плечи и ведет вниз по скользким широким ступенькам, и от него пахнет бензином и табаком, а его добродушный бронтозавр — огромное туловище и маленькая головка — сереет у подъезда, очень. добродушный и симпатичный на вид бронтозавр. И снова бесчисленные повороты, и стремительное «ращение руля, и уже дома шофер достает из кармана кожаной куртки бутылку водки, ставит на стол и ловким движением скручивает с нее шляпку.

— Выпей и ложись спать, — говорит шофер. — Я, понимаешь, конечно, помог бы тебе, корешок, да нельзя — дорога. Как-нибудь в другой раз, на крестинах. А тебе нужно… Выпей и ложись спать. Поверь мне — от этого не помирают. Ну, — он смотрит на меня и вздыхает, — будь здоров, кореш. Прости, что я тебя так, по зубам… Думал — пьяный, а тут гололед, чуть припозднись затормозить — концы были бы нам обоим.

Он прижимает меня к груди, к пропахшей бензином куртке, и выходит, втянув голову в плечи,

Бронтозавр рычит за окном и уносит его в предрассветную рань.

Я смотрю на бутылку, с которой он так ловко содрал шляпку, и пытаюсь припомнить: а где я его видел, этого погонщика бронтозавров? Я определенно видел его — этот обвисший, бесформенный подбородок, эту сутулую фигуру, эти длинные руки, сжатые в кувалды-кулаки… Нет, чепуха, я никогда его не видел, это мне просто мерещится от головной боли и усталости, что я видел его. Я не видел его, я не знаю его имени, я ничего не знаю о нем, как о той женщине, что принесла меня из лесу, как о том солдате, что высыпал мне в подол рубашонки котелок гречневой каши… сколько в мире людей, у которых я в неоплатном долгу, а я ничего о них не знаю и могу пройти мимо них в толпе и даже не поздороваться.