Конечно, было бы смешно и наивно предполагать, что я бодрячок, шагающий по жизни с веселой туристской песенкой, что-то я не слышал, чтобы протезы кого-нибудь сделали счастливым и жизнерадостным; но все-таки я не пессимист, как тот чудак из анекдота, я считаю, что все могло быть еще хуже, а поэтому нечего жаловаться. Юмор, конечно, далеко не лучшего толка, но — увы! — как бы я ни старался пореже вспоминать о том самом походе с Димкой за опятами, с его последствиями мне волей-неволей считаться приходится.

Так вот, я обычный молодой человек двадцати восьми лет от роду. Моя любимая книга — «Двенадцать стульев». Это вовсе не значит, что я не люблю Пушкина, Толстого, Достоевского — речь идет только о юморе. Я готов по сто раз перечитывать маленькие рассказы Чехова — не знаю, что бы я делал, не будь на свете этих маленьких рассказов; смотреть «Веселых ребят» и «Волгу-Волгу»; я хохочу до коликов в животе, когда по радио или по телевизору выступает Аркадий Райкин. И вообще я скулю гораздо реже, чем некоторые мои ровесники с пудовыми кулаками боксеров-перворазрядников и мускулистыми ногами спринтеров, стайеров и даже марафонцев. Видно, дело тут не в том, есть ли у тебя руки и ноги, а в том, есть ли у тебя голова. Голову мне, к счастью, врачи оставили.

У меня есть все, что нужно обыкновенному нормальному человеку, чтобы жить и не предаваться мировой скорби. Настоящие друзья и интересная работа. Мать, которая меня любит, и сын, которого я люблю. Его зовут Димкой, моего сына, я назвал его так в память о том, другом Димке. Есть отдельная двухкомнатная квартира на первом этаже в доме со всеми удобствами, есть собственный «Москвич» цвета, как записано в паспорте, морской волны, который я вожу сам. Что еще человеку надо?…

Я умею делать все, что умеет любой двадцативосьмилетний парень, и даже чуточку больше некоторых: начищу картошки, подобью башмаки, отремонтирую дверной замок или будильник, покрашу пол, перепечатаю статью, как очень приличная машинистка.

Я мог бы довольно долго перечислять все, что умею делать если не в совершенстве, то, во всяком случае, по-настоящему, но от отчаянного этого хвастовства меня удерживает воспоминание о трех пустяках: пуговицах, носовых платках и деньгах, особенно мелочи.

Сперва о деньгах: Когда у меня еще не было «Москвича» цвета морской волны, самым неприятным для меня было ненароком попасть в автобус или трамвай без кондуктора. Заберешься, бывало, не глянув на табличку «Без кондуктора», и стоишь, дурак дураком: попробуй выковырять из кармана четыре копейки протезом. Не ехать же без билета. Однажды я попросил какую-то тетеньку залезть ко мне в карман и достать деньги, так она на меня, словно на пьяного, посмотрела: ей ведь не видно в толчее, что у меня не руки из пиджака торчат, а одна имитация… липа, попросту говоря. Ну его, этот бескондукторный прогресс, лично мне он никак не подходит. Зайдешь в обычный автобус, скосишь глаза на карман, кивнешь кондукторше — она все понимает. Достанет деньги, билетик оторвет: садись и катай в Париж и Китай… Конечно, и среди кондукторов бестолковые попадались, но это все-таки не пассажира просить — служебного человека.

По этой самой причине, чтоб не возиться с деньгами, я не люблю ходить в магазины, в столовые самообслуживания и даже в самую жару обхожу сторонкой автоматы с газированной водой.

Теперь о. носовых платках. В сущности, то же самое: ни достать платок, ни облегчить посредством оного свой нос я не могу — очень это хлопотливое занятие. В чем выход? В том, чтобы не болеть насморком. Для меня насморк — как для мышей кошка. При насморке сижу дома, носа на улицу не показываю, будто у меня, по меньшей мере, воспаление легких.

Ну, а пуговицы… Что я могу сказать о пуговицах? Застегиваю… Правда, на разборку магнитофона я затрачиваю меньше усилий, но тут уж ничего не попишешь: не могу же я носить всю одежду на «молниях».

Однажды я попробовал составить список, чтобы уяснить для себя, что я люблю, а чего не люблю. Оказалось, что я люблю копаться в книгах и старых журналах, мастерить с соседскими мальчишками змеев и модели яхт — я устроил в гараже целую мастерскую, и по воскресеньям мы, случается, пропадаем там с утра до вечера; люблю хорошую музыку и хорошие сигареты, сосиски люблю и котлеты, а вот грибы маринованные не люблю — того и гляди с вилки соскользнет. Не люблю лыжи, коньки и велосипед, вообще из всей физкультуры и спорта, по вполне понятным причинам, люблю только шахматы, хотя играю довольно посредственно. Рыбу удить не люблю: поехал однажды с ребятами — на всю жизнь закаялся. Сиди, жди, пока тебе кто на крючок червяка насадит. А у них клюет, а им не до тебя, и получается из всего — этого не рыбалка, а сплошное недоразумение. Не люблю гладить по головам детей и знакомиться с людьми, которые первыми протягивают тебе руку. Чемоданов не люблю, лучше рюкзаки…

Одним словом, оба списка получились длинные. Правда, с чем я намучился, так это с селедкой и яйцами всмятку, все не знал, куда записать. С одной стороны, я и селедку люблю и яйца, а с другой… А с другой, придется, видно, обождать, пока какой-нибудь чудак не придумает селедку без костей, а яйца без скорлупы.

Рассудив так, я записал их в графу «Не люблю» и поставил на этом точку.

Как видите, все у меня получается словно в той милой довоенной еще песенке: «Все хорошо, прекрасная маркиза, за исключением пустяка…» Разумеется, Такие пустяки отравляют жизнь, но за пятнадцать с лишним лет я приучил себя не обращать на них внимания. А песенку о маркизе я тоже люблю, но это так, между прочим.

Я работаю литературным сотрудником в отделе писем большой республиканской газеты. Меня хотели взять в отдел сразу после университета, но я струсил и почти полгода просидел в корректорский. Я был единственный корректор-мужчина среди целого выводка женщин, молодых, пожилых и старых. Они ко мне быстро привыкли, любили, по-бабьи жалели и забывали даже, что я представитель сильного пола. Обсуждали между собой такие чисто женские дела, будто меня и не существует. Я старался не прислушиваться к их разговорам, но это не всегда удавалось: столы стоят впритык, хоть уши затыкай, все равно будешь постоянно в курсе всех новостей и событий: перерывы между полосами оставляли предостаточно времени для болтовни.

Наш старший корректор Анна Ивановна Бабуськина, шарообразная, с двумя колышущимися подбородками и одышкой, с черными усиками над верхней губой и пухлыми, как сардельки, пальцами, вяло жует четвертый с утра бутерброд с краковской колбасой и жалуется подчитчице Анастасии Адамовне Бобрик на своего мужа. Пьет, стервец, и обзывает ее всякими словами из зоологии: «корова», «бегемот»… А ведь работник умственного труда, бухгалтер в столовой.

— Разве ж я виновата, что меня так разнесло? — протяжно вздыхает Анна Ивановна. — Я ж целыми днями ну ничегусеньки не ем, просто у меня конституция уж такая…

— А вы- в парторганизацию, — вкрадчиво советует ей Анастасия Адамовна, старая дева с узким, птичьим лицом и выпирающими ключицами, в глухом сером платье с белым воротничком и синими сатиновыми нарукавниками. — Там ему, голубчику, ка-ак накрутят хвост, сразу человеком станет.

— Да я уж и сама грозилась. — Анна Ивановна достает из сумки целлофановый мешочек и выуживает бутерброд с сыром. — Только боязно мне: а вдруг обозлится и начнет за какой-нибудь официанточкой ухлестывать… Ты не смотри, что ему пятьдесят шесть, кобель добрый… А официантки эти, сама знаешь, так и смотрят, кого бы подцепить.

В углу у окна хнычет Маша Козлова — чуть раскосые глаза, тоненькие выщипанные брови, мелкие, как у мышонка, зубы и два колечка одно над другим на безымянном пальце; Маша закончила филфак, но что-то не получилось у нее в школе — пошла в корректоры.

— Опять новый капрон распустила — а… Только вчера два пятьдесят отдала, а сегодня в мастерскую неси… И кто только придумал эти проклятые столы! — Она стучит кулаком по заляпанному чернилами, необъятно большому письменному столу, о шершавые тумбы которого постоянно рвет чулки, и красные пятна горят на ее лице.