Первым делом мать зачерпнула в решето снегу и гребнем очистила его волосы, наклонив голову над решетом. Снег стал серый от вшей и грязи. До сих пор эта кошмарная сцена стоит у меня перед глазами. Потом мать долго соскребала с него грязь и мыла в бане, и лишь тогда пустила ночевать в избу.

Досаждали цыгане. Они всегда норовили попасть в дом, когда взрослые были на работе. А мы, дети, их побаивались, не всегда могли уследить за ними и не дать им что-либо украсть. Однажды с полки в сенях нашего дома цыганка стянула баранью голову от зарезанной накануне овцы (мясо и шкуру положено было сдавать государству, только внутренности и голова доставались владельцам овцы). Так и то голову утащила цыганка. Ох, и досталось мне от матери вечером, когда она пришла с покоса.

Однако не все нищие были убогие, малолетки или всем надоевшие местные попрошайки. Была одна пара нищих, которых встречали в деревне с удовольствием, приходу их были даже рады. Это была семейная пара Коля и Вера по кличке Золотые копытца. Такая кличка прилипла к ним, вероятно, потому, что они оба пели частушки и приплясывали, развлекая публику. У Коли был какой- то музыкальный инструмент, что-то вроде маленькой гармошки. Одеты оба были в тряпьё, но относительно чистое и по-своему опрятное. На ногах были лапотки, видимо, собственноручного Колиного плетения.

Частушки их не были шибко охальными, но иногда и не без «картинок»... Некоторые вроде бы их собственного сочинения. Несколько в памяти сохранилось:

(«перевесло» — это ручка от корзины; слово, вышедшее ныне из употребления);

С приходом Коли и Веры деревня оживлялась. Все бабы вечером собирались в избе попросторнее. Мы, пацаны, тоже не упускали случая и забирались в этой избе на печь или на полати. Интересно было Колю и Веру посмотреть и послушать.

Коля и Вера давали своего рода концерт. Они пели частушки, приплясывали под гармошку, забавно ссорились между собой, как спустя много лет телевизионные Маврикиевна и Авдотьевна, словом, как могли потешали публику. В те времена развлечений в деревне было не густо, поэтому Коле и Вере были всегда рады. Их привечали, кормили, пускали ночевать. Из деревни с пустыми «зобеньками» (плетёными из лыка корзинками) они не уходили.

Появлялись они в деревне не часто, раза два или три в год. Ареал их кормления, если можно так выразиться, был у них довольно большой, может, даже целая волость. Помимо «концертов» они ещё разносили всякие новости, передавали приветы и поклоны от знакомых, словом, являли собой как бы живую почту.

В долгие зимние вечера у жителей деревни было ещё одно развлечение — это столоверчение. Почему-то оно ассоциируется по времени в памяти с приходом Коли и Веры, хотя спиритизмом они вроде бы не занимались. Кто-то из чужаков приходил, по- видимому, вместе с ними и показывал фокусы общения с давно умершими людьми — родственниками или великими когда-то фигурами: Наполеоном, к примеру, Александром Македонским и иже с ними. За чисто вымытый большой стол (обязательно без гвоздей) садились несколько человек и клали пальцы рук на перевернутое вверх дном блюдечко или тарелку. По краям стола наклеивались бумажки с буквами алфавита. Через какое-то время блюдечко начинало шевелиться и двигаться по столу. В это время задавался какой-либо вопрос к умершему человеку. Блюдечко, двигаясь от буквы к букве, отвечало на этот вопрос. Иногда вопрос содержал какую-нибудь каверзу, тогда умершее лицо отругивалось, нехорошими словами обзывая задателя вопроса. Тогда всем было смешно и весело.

Фокусы с блюдечком, конечно, дирижировались кем-то из участников, его руками блюдечко и подталкивалось в нужном направлении. Но что странно и необъяснимо, стол тоже можно было заставить двигаться, не прилагая к этому никаких усилий. Участники садились за стол с двух сторон и клали руки на столешницу. Через пять-десять минут, когда ладони рук едва стали чувствовать теплоту дерева, стол начинал раскачиваться и как бы двигаться, переваливаясь с двух боковых ножек на две других. Руки при этом, казалось, не имели никакого отношения к раскачиванию стола. Почему он двигался, было не понятно и немного жутковато.

Фокус это или действительно стол «оживал», не понятно мне и по сей день.

Недоброй памяти 1944-й год. Война в разгаре. Отец погиб на фронте, была на него похоронка. Бабушка едва живая, совсем поникшая от слез по любимому и единственному сыну. Мать бьётся в тисках непрерывной работы. Весь летний день на колхозной работе — от зари до зари. Ночью надо запасать корм для коровы: косить на лесных полянах, таскать траву в свой огород, сушить её там, закидывать сено на поветь, окучивать и под осень копать картошку, обихаживать корову, да и масса всяких прочих дел по хозяйству. Кормить двоих детей не так накладно, когда картошка и молоко от коровы есть. Но во что их одевать?

Сын в будущем году идёт учиться в десятилетку. Это далеко — в городе Вельске, что за шестьдесят километров от дома. Будет жить в людях, поэтому его надо приодеть. А во что? Приличной одежды нет никакой; единственный отцовский костюм давно уже перелицован и изношен. Обуви тоже нет. Когда учился поблизости, годились и стоптанные ботинки, но как в них добираться до города? Да и там ходить надо в чём-то поприличнее.

Мать неотвязно думала, как бы раздобыть деньги для покупки одежды и обуви сыну. Ждать денег было неоткуда. Пенсия за отца смехотворная, каких-то двадцать семь рублей в месяц. На них можно было купить разве что две пары лаптей. Картошки в огороде накапывалось много, но продать её можно было только в городе. А добраться до города было не на чем, в колхозе лошадь не допросишься.

Сама сообразила мать, или кто-то из стариков курильщиков её надоумил, но выход был найден. В то время в большой цене был табак-самосад. За стакан табака в городе (табак отмеряли не на вес, а именно гранёными стаканами) давали пятнадцать-двадцать рублей. Мать прикинула, что если посадить даже небольшую грядку табаку, то кое-какую одежду сыну можно будет справить.

Почти все местные старики в годы войны табак выращивали сами. Хотя никакого опыта в этом деле мать не имела, но табак был посажен. И, что самое удивительное, вырос отменный. Стебли табака были почти как у подсолнуха, и с огромными листьями. По осени стебли и листья были провялены на чердаке, слегка подсушены и изрублены в деревянном корытце специальной сечкой, позаимствованной у соседа курильщика Ивана Васильевича. Он же потом дегустировал табак и похвалил его крепость. Матери было приятно это слышать, и она наградила дегустатора изрядной порцией своего самосада.

Табачной крошки набралось более восьмидесяти стаканов. Причём каждый стакан я насыпал с горкой, чтобы учесть последующую утруску. По прикидке матери, вырученных за табак денег, если считать по двадцать рублей за стакан, должно было хватить и на костюм, и на ботинки.

Знающие люди посоветовали не торопиться с продажей табака, зимой он стоил дороже. Поэтому выждали время, и торговать табаком я отправился лишь в зимние каникулы. Мать сшила мне вместительную холщовую котомку, в которую и были засыпаны все восемьдесят стаканов плюс два на подарок земляку из деревни, жившему в городе Вельске. Хоть табак сам по себе и не тяжёл, но все же восемь десятков стаканов — ноша для заморыша семиклассника довольно тяжёлая. Да и продукты в дорогу — молоко, яички, колобки — приходилось тоже нести с собой. В городе на обильное угощение рассчитывать не приходилось. Там жила тетка, эвакуированная с Украины, но хлеб она получала по карточкам и сама с двумя детьми бедствовала.