Откуда здесь могла быть собака? Удивленный, Кондрат пошел на лай. До него донесся сдержанный ропот ручья. Он бежал где-то незримый, в зарослях терна и бузины. Вырвавшись из кустарника на простор небольшой лужайки, ручей затих, остановленный упавшим стволом клена, поросшего папоротником. Вода кружилась, пузырилась и, найдя выход через дупло преграждавшего дерева, тоненькой серебряной стоуйкой звенела по другую сторону ствола.

У плотины стояла маленькая избушка. Навстречу Кондрату с хриплым лаем выбежала большая черная собака и злобно набросилась на него. Кондрат выхватил из ножен саблю и стал отбиваться. Разъяренная собака с злым рычанием хваталась за острие сабли, кровавя свою пасть.

– Лытка! – крикнул звонкий женский голос. – Пошла ты, шальная!

Собака присмирела и, виновато завиляв хвостом, побежала прочь.

– Здорова была, женка! – поздоровался Булавин, с любопытством оглядывая женщину.

Женщине было лет двадцать пять. Из-под кумачового платка на лоб выбивались вьющиеся русые волосы. Глаза, темно-синие и глубокие, были необыкновенно проницательны, казалось, заглядывали в самую душу Кондрата. Босая, она была одета в простенькую холстинную паневу.

– Слава богу! – ответила женщина на приветствие.

– Собака-то шибко злая у вас.

– Злая, – согласилась женщина. – А кабы не злая, зачем она нам нужна? Без такой нам тут не можно: лихих зверей много…

– Тут и живешь, женка? – кивнул Кондрат на избушку.

– Тут.

– Муж дома?

– Нет у меня мужа, – тихо ответила женщина.

– С кем же ты живешь? – расспрашивал Кондрат.

– С отцом. Он на добычу ушел.

– Ваш каюк-то, должно, на озере?

– Наш.

– Ну, девка, угнал я у твоего батьки каюк.

– Ничего… Озеро не велико, найдет батя каюк.

– Как тебя величают-то, девонька?

– Ольгой.

– Ну, Ольгушка, дай чего-нибудь попить. Во рту пересохло.

– Заходи в избу, браги дам.

Она говорила спокойно, без малейшего смущения и волнения.

В избе было бедно, но стены тщательно вымыты, выскоблены, земляной пол чист. Видать, Ольга хозяйственная, опрятная девушка. Это Кондрату понравилось.

Она подала на стол большой ковш браги и спросила:

– Может, поесть хочешь?

– Нет, Ольгушка, есть не хочу. Спасибо тебе.

Испив вкусной холодной браги, Булавин стал расспрашивать Ольгу о ее жизни в лесу.

. – Ничего, попривыкли, – вздохнула она.

Ольга едва помнила тот день, когда ее раскольничья семья ушла из Тамбова в придонские леса. Это было очень давно.

Семья, состоявшая, кроме нее, из деда с бабкой, отца с матерью и двух сестренок, с большими трудностями добралась сюда. Дорогой сестренки умерли. Отец с дедом построили здесь избушку, и зажила семья спокойно, ничем не тревожимая. Мужики охотились, ловили рыбу. Раза два в год они уходили в ближайший город. Продавали там шкуры убитых зверей, лебяжий пух, закупали необходимое. Но потом навалились несчастья одно за другим. Деда однажды на охоте разорвал медведь. Бабка, не перенеся его смерти, умерла вскоре. А прошлый год умерла и мать.

– Вот их могилки, – с грустью указала Ольга на три креста за окном.

– Небось, Ольгушка, – спросил сочувственно Кондрат, – скучно тебе жить в лесу-то?

– Какая же тут жизнь с волками да с медведями? – огорченно воскликнула она и снова тоскливо вздохнула. – Отец целыми днями за добычей ходит, а я тут одна да одна… Живого человека не вижу, не с кем слова промолвить… Истосковалась…

Глаза ее повлажнели, губы задрожали, и казалось, она сейчас горько заплачет.

– Свет не мил… – прошептала она и отвернулась.

Кондрату стало жалко ее. Вздохнув, он ласково сказал:

– Замуж бы тебе надо, Ольгушка.

Лицо Ольги густо порозовело. Она смущенно потупила глаза.

– За кого ж выйдешь-то? – прошептала она. – За дикого козла, что ль?

И в голосе ее послышались такая тоска и безысходность, что Кондрат невольно, с чувством жалости, привлек ее к себе и погладил по голове.

– Ничего, Ольгушка, найдем тебе доброго жениха. Ей-богу, найдем… Сватом приеду… – Он подумал, что не плохо бы женить на ней Григория Банникова.

Ярко горели костры в лагере. Казаки, весело делясь впечатлениями дня, вечеряли.

Григорий Банников, сидя в кругу своих друзей, возбужденно рассказывал:

– Скачу я это, братцы, за вепрем… вот-вот догоню я его да рубану чеканом[39], а он, проклятущий, видит, что ему смерть неминучая от моей руки… как сига-анет через овраг и перемахнул через него. А овраг этот, поди, саженей пятнадцать шириной будет… Что ты тут будешь делать? Ну, думаю, была не была, где наша не пропадала! Разжег я своего мерина плетью да как поскачу прям на овраг… Закрутил мой мерин головой: дескать, дает мне понять, что не хочет он прыгать через овраг. «Брешешь, кричу, ежели вепрь перемахнул через него, стало быть, и ты должон!..» Дал я ему еще пару добрых плетей… И что же, братцы вы мои, пересигнул ведь аргамак мой тот овраг!.. – обвел торжествующим взглядом Гришка своих товарищей.

Казаки, посмеиваясь и не веря ни единому слову Гришки, ели жирные куски дикого кабана, запивали пенистым медом.

– Ну и что же, Гришка, зарубил ты все ж этого вепря-то? – спросил Никита Голый, разливая по ковшам мед из бурдюка.

– А ты слухай да наперед не забегай, – недовольно сказал Григорий. – Поскакал я это, стало быть, братцы, опять за вепрем. Он от меня, я за ним… Он от меня, я за ним… Что есть мочи скачу. Жалко ведь упустить такую знатную добычу. Гляжу, братцы вы мои, впереди опять овраг, да поболе первого. Ну, думаю, теперь уж ты черта с два сиганешь – силенок не хватит. А он, проклятущий, разбежался – ка-ак сига-анет… и перемахнул овраг, как все едино на крыльях… Вот проклятый-то! Ну, думаю, ежели вепрь его пересигнул, то уж мой-то аргамак наверняка перемахнет его. Разжег я опять своего мерина плетью. Летит мой аргамак, ног не чует под собой… Прыг через овраг… И что ж, братцы вы мои, не досигнул он до другого края, а полетел вниз. Почуял я, что мой мерин вниз полетел, выпростал я ноги из стремян да пулей через овраг перелетел и с разгону прям на вепря верхом сел…

– Вот брехунец-то! – раскатисто хохотал Семен Драный. – Знатно брешет!

– Чего мне брехать? – обиделся Гришка. – Всю истинную правду говорю.

– Гутарь, гутарь, Гришка, – смеясь, сказал Кондрат. – Не обижайся.

– Да и гутарить-то уж больше почти нечего, – сказал Гришка. – Значит, сел это я на вепря верхом, а он как начнет брыкаться, норовит, стало быть, меня сбросить. А я вцепился ему в шею и душу что ни на есть силы. Свалил я его назем, и начали мы с ним брухтаться[40]. Брухтались-брухтались мы с ним, а потом надоело мне это дело, вцепился я ему в горло зубами и перегрыз…

– Ха-ха… – закатывались казаки, хлопая себя по ляжкам. – Вот брешет-то знатно!

– Ну и как же ты коня вызволил из оврага? – сквозь смех спросил Голый, подмигивая казакам.

– А так и вызволил, – невозмутимо ответил Григорий. – Схватил за узду и вытащил…

– И конь не расшибся?

– А чего ему расшибаться? – так же не смущаясь, ответил Григорий. – Когда он прыгнул через овраг, у седла подпруга лопнула, потники, стало быть, раскрылились, и мой аргамак, как на крыльях, слетел в овраг. Как все едино воробушек сел…

– Ну а вепрь-то твой, тот где? – сотрясаясь от смеха, спросил Кондрат.

– А там… – в неопределенном направлении махнул Григорий.

– А-а… – понимающе протянул Булавин. – Стало быть, там… на воле ходит…

– Зачем на воле? Я его на дубке на суку повесил… Завтра возьму.

Оглушающие взрывы смеха казаков наконец несколько смутили Гришку. Он сердитыми глазами посмотрел на них. Потом, поняв, что слишком заврался, расхохотался и сам, звонко и весело.

– Ты б, Гришка, – смеялся Кондрат, – рассказал, как ты в Бахмут-городке за волком гонял.