– Стало быть, ты его убил? – сказал Васька.

– А кто ж его знает, – уклончиво ответил старик. – Я ж не осматривал его… Может, и умер он, а может, и ожил, антихрист…

– С той поры в деревне-то своей, стало быть, не бывал? – спросил Мишка.

– Нет, – вздохнул старик.

– И про детей своих ничего не знаешь?

– А как же я могу узнать-то? – развел руками дед Никанор. – Все вот собираюсь на старости лет надеть на себя суму да пойти по миру, может пробрался б на родину и увидал бы своих детей, ежли они живы…

– Ну и пошел бы.

– Просился я у своего хозяина – не пущает… Говорит: «Вот как введем тебя в казаки, так-де вольным казаком туда поедешь, никто, говорит, тебя тогда не тронет…» Вот жду, когда казаком стану, – горько усмехнулся старик. – Да брешет он, Илья-то. Не введет он в казаки. Нет ему антиресу вводить меня.

– Да-а-а, – вздохнул Мишка. – Зерщиков себе на уме, он знает, как надобно с вашим братом управляться. Вот зараз приехали царские сыщики на Дон беглых холопов разыскивать, так Илья наказал мне за вами пуще глаза смотреть, велел вас в ухоронке держать. Навроде сурков, чтоб в балке сидели да нос свой не казали… Потому как разе ж Илье Григорьевичу охота такой даровой силы, как вы, лишаться? Какая ему корысть вас на Русь отдавать? Кто ж у него тогда будет работать? Так-то вот… Ну, братцы, хватит! Повечеряли. Идите к лошадям.

Сазонов встал и, заложив руки за голову, сладко потянулся.

– Ох ты! – вдруг вскрикнул он изумленно. – Ребята, беги к лошадям! Сам едет!

Табунщики, торопливо попрятав сухари в сумки, бросились было к лошадям, но Илья Зерщиков, подъезжая к ним, еще издали сурово закричал:

– Куда побегли? А ну, вертайся!

Табунщики, виновато опустив головы, вернулись. Зерщиков подъехал хмурый, злой.

– Ты что же, Мишка, так это мой приказ-то выполняешь? – гневно посмотрел он на Сазонова. – Я ж тебе велел их, – кивнул он на табунщиков, – держать в ухоронке…

– Повечерять пришли, Илья Григорьевич, – смущенно проговорил Мишка. – Все времечко они сидели в балке, я один за табуном смотрел, измучился. Пришли вот, сухарей погрызли… Харчи на исходе…

Зерщиков соскочил с коня.

– Чего ж сухари-то едите? – сказал он. – Глядите, какие тут богатствия-то! – махнул он на озеро. – Разве ж я вам не велю всем этим пользоваться? Наловили б рыбы, настреляли б дичи, наварили б ухи али нажарили уток, а вы, лентяи, сухари жрете, а хозяин вам виноват, не кормит…

– Илья Григорьевич, – робко возразил Мишка, – так у нас же сетей нет. Давно тебя просим привезти нам сеть – рыбу ловить. А уток тож пальцем не настреляешь. Ружьишки без пороху. Привез порох ты нам али нет?

– Ух ты! – спохватился Илья. – Забыл ведь, братцы! Ну, на тот раз как приеду, привезу… Привезу обязательно…

– Гляди, Илья Григорьевич, – угрюмо проговорил Мишка, – не обижайся, ежели калмыки налетят. Отбиваться у нас нечем.

– Завтра пришлю, завтра, – пообещал Илья. – И сетку п-ришлю…

– Брешешь, небось, скупой черт! – тихо пробормотал Мишка, думая, что Зерщиков не услышит его, но у того слух был острый.

– Что ты сказал? – гневно посмотрел он на Мишку.

Мишка дерзко посмотрел на Зерщикова.

– Обманешь, говорю, потому как ты скупой дюже.

– Да как ты посмел со мною говорить так, гультяйская твоя м-орда?

– Ты не дюже, Илья Григорьевич, ори-то, – дрожащим от обиды голосом сказал Мишка. – Я ведь тебе не какой-нибудь холоп, а такой же вольный, прирожденный казак, как и ты… Ты думаешь, ежели я у тебя в услужении нахожусь, так на меня и орать можно? Не боюсь я тебя…

– Ха-ха! – озлобленно рассмеялся Зерщиков. – Казак он вольный… Дурак ты, а не казак! Рази ж у нас с тобой может быть равность? Ведь ты ж у меня работаешь, и что я тебе скажу, то ты и сделаешь. Кормлю тебя, гультяя… Зараз вот возьму и прогоню тебя, так куда ты денешься, а? Уйдешь, а потом опять же ко мне придешь, будешь в ногах ползать и просить, чтоб взял на работу, потому как тебе жрать нечего будет… Ну, правду я говорю али нет?

Мишка насупленно молчал.

– Ты уж прикрути хвост-то, – миролюбиво проговорил Илья. – Говори спасибо, что я не сердитый и зла на тебя не имею, а то зараз же могу прогнать, а на твое место многие найдутся. Так-то вот… А вы что рты поразинули? – сердито накинулся он на табунщиков, прислушивавшихся к перебранке Мишки с хозяином. – Ай вам дела нету?

– Да ты же нас сам, хозяин, вернул, – сказал дед Никанор.

– Вернул, – проворчал Илья. – Слухайте, вот что я вам скажу. Вы вот, небось, на хозяина своего сердце имеете, зло содержите, а того в голову взять не можете, что хозяин-то ваш за вас же печется. Вот зараз приехали к нам, на Дон, стольники царские, чтоб перепись учинить всем беглецам да отправить их всех в кандалах на Русь, к вашим боярам. Вот я за вас и постоял. И отстоял. Уехали теперь те стольники царские в Москву ни с чем. А ежели б я за вас не постоял, так быть бы беде. Забрали б вас, батогов всыпали да клейма на лбах повыжгли, а кое-кому, навроде деда Никанора, – покосился он на старика, – так и язык повырезали б… Вот оно что. А теперь покель живите покойно, без опаски, лучше берегите мое добро да спасибо говорите, что заступился за вас…

– Спасет тебя Христос, хозяин! – поклонились поясно табунщики Зерщикову. – Спасибо, что упас от погибели.

– То-то же, – удовлетворенно усмехнулся Илья. – За мной вы никогда не пропадете. Завсегда за вас постою… Ну, идите теперь к коням.

Старый табунщик, дед Никанор, идя с Васькой к табуну, ехидно шептал:

– Ишь ты, упас он, старая лиса, а из каких таких умыслов?.. Да чтоб мы покорнее работали ему…

Леса дремучие, огромные и загадочные, как морские воды, простирались, казалось, до бесконечности по берегам реки Хопра, тая в острых запахах прели вечный холодный полумрак.

И в разбойных лесах, и в прорезающей их извилистой серебряной ленте реки, и в голубых покойных чашах озер была кипучая, неугомонная жизнь. В густых зарослях бродили медведи, олени, лисицы, шакалы. По лугам паслись косяки тарпанов, сайгаков[31]. По ветвям сновали белки. В камышах, у озер, копали ил дикие кабаны, пугая лебедей и бакланов.

В дуплах столетних деревьев трудолюбиво наливали в соты ароматный мед пчелы. В затхлой прели прошлогодней листвы рождалось множество сморчков, груздей. На полянах – изобилие разных ягод.

Природа здесь щедро давала человеку свои блага, и он умел пользоваться ими.

На крутом изгибе Хопра, на высоком берегу, обосновался небольшой Пристанский городок. Жители его – донские казаки – в свободное от походов время занимались охотой и рыбной ловлей.

На окраине городка Митька Туляй, беглый холоп из вотчины грибановского помещика Лопухина, построил себе неприхотливый курень и жил вольным казаком.

Судьба Митьки сложилась незадачливо. Он родился в селе Грибановке, Тамбовской губернии, в семье крепостного крестьянина Федора Туляя. Когда он был еще совсем маленьким парнишкой, в их селе вспыхнула какая-то жестокая эпидемия. Много тогда умерло в селе людей. Умерли и родители маленького Митьки. Мальчишка остался круглым сиротой. Вначале его из жалости кормило все село по очереди, а потом, когда он подрос, староста пристроил его подпаском к пастуху Луке.

Несколько лет он пас коров, пока не вырос и не возмужал. Однажды помещик Лопухин, объезжая поля, встретился с Митькой и, прельстившись атлетической фигурой парня, взял его к себе конюхом.

Митьке понравились новые обязанности, и он с ними справлялся хорошо – старательно холил господских лошадей, умело объезжал неуков. Лопухин похваливал своего нового конюха. Так, быть может, Митька и прожил бы свой век на господской конюшне, но случай резко изменил его судьбу.

Как-то Митька готовился объезжать чистокровного жеребца-неука, выведенного на господской конюшне. Жеребец был великолепный, породистый, и Лопухин, понимавший толк в лошадях, души в нем не чаял. Митька должен был объезжать лошадь под присмотром самого барина.