Но Григорий был сильно раззадорен.

– Не лезь, дед Остап, – отстранил он старика, – не может быть того, чтобы Гришка Банников жадным был… Не может!..

Он сорвал с себя полотняную, расшитую цветными нитками рубаху и бросил Яшке.

– На, анчутка! [8]

Яшка пощупал заскорузлыми пальцами рубаху, кинул ее на кафтан.

– Мало, Гришка, – вздохнул он, – вино дороже стоит…

– У-y… дьявол! – скрипнул зубами Григорий и, шатаясь, с трудом стащил с себя штаны и даже подштанники. – А теперь хватит?

– Да ладно уж, – проговорил кабатчик, – хоть и в убыток, но пользуйся на здоровье. Бог с тобой.

– Будет те дурить-то, Гришка, – строго сказал Кондрат, подходя к Банникову. – Ты что, ай белены объелся? Надевай свои причиндалы[9], пойдем.

– Отстань, Кондратий, – оттолкнул его Григорий, – дай душе казачьей взыграться!..

– Ну, леший с тобой, – махнул рукой Булавин и, твердо держась на ногах, упругой походкой пошел на пристань. Он знал неукротимо буйный нрав Банникова.

– Якудра, ковш! – потребовал Григорий и, подвязав на голый живот кушак с саблей, сунул за него пистоль. Надвинув на голову шапку с красным шлыком, выхватил из ножен саблю, сбил с бочки затычку.

Кабатчик подал ему ковш.

– Подходи, атаманы-молодцы! – загремел Григорий. – Подходи, честная станица!.. Гришка Банников ныне угощает всех. Подходи, молодцы!..

Казаки тесно обступили его. Проходившие мимо по улице бабы и девки заинтересовались, кого это так тесно обступили казаки, заглядывали через плечи. Увидев оголенного казака на бочке, с визгом отскакивали:

– Ой, девоньки ми-илые! Голый, голый там!..

Григорий, сев верхом на бочку, зачерпнул ковшом вина, подал Сазонову.

– На, рябой вахлак, пей, антихрист, покуда с ног не упадешь.

Взяв ковш, Мишка Сазонов посоветовал Григорию:

– А ты, Гришка, прикрылся бы… а то вон бабы-то смеются.

– Замолчи, рябой! Не твое дело.

– Ну, тогда будь здоров, – смиренно сказал Мишка. – По дедушке Ермаку, по донскому казаку… Наше дело маленькое: дают – бери, бьют – беги… – И махом опорожнил ковш. – Спасет тебя Христос, Гришка, – сказал он, причмокивая языком и обтирая ребром ладони усы, – доброе винцо… Дай бог, чтоб вовек не переводилось…

– Пей еще, – зачерпнул снова Григорий.

– Погоди, Гришка, – отстранился Сазонов. – Пусть другие пьют, а я покуда пообожду.

– Нет, дьявол, пей! – грозно закричал Григорий. – Пей, анчутка!.. Пей! Не то так дам в твою поганую морду, кровью умоешься… Жадный, говоришь? Пей, покуда не упадешь.

– Ну что ж, наша душа кривая, все приймае, – с шутовской ужимкой взял ковш Мишка.

Казаки, переминаясь возле Мишки, нетерпеливо поглядывали на него и бросали жадные взгляды на бочку.

– Пей еще! – свирепо гаркнул Григорий на Мишку, когда тот вздумал было отказаться от нового ковша.

Мишка подряд выпил пять ковшей, шестого не осилил и, свалившись у бочки, захрапел.

Григорий злорадно ухмыльнулся и, вырвав из рук Мишки ковш, зачерпнул из бочки.

– Подходи, новый! – крикнул он. – Пою всех. Подходи, любой! Дед Остап, играй веселую. Гуля-им!..

Раздались пушечные выстрелы. К городу подходили царские корабли.

На стружементе, пестрея яркой, разноцветной одеждой, царских кораблей ожидала огромная толпа. Впереди всех стояли войсковые старшины во главе с атаманом Максимовым, держа в руках дарованные царями Донскому войску знамена, бунчуки[10], хоругви, клейноды[11].

Махальные, расставленные на берегу Дона на много верст вверх от Черкасска, уже часа два как сообщили, что царские корабли показались. Но кораблей все еще не было, и народ нетерпеливо томился в ожидании, напряженно вглядываясь в песчаную луку, из-за которой они должны были вот-вот появиться…

Из-за мыса, обросшего яркой кудрявой зеленью кустарников, трепеща на ветру царским флагом, показалось судно. Толпа на берегу разразилась радостными криками.

Вслед за царским кораблем из-за мыса появились и остальные. На колокольнях в захлебывающемся перезвоне ликующе заголосили колокола. С городских стен загрохотали пушки. На кораблях вспыхнули белые дымки – отвечали на салют.

На берегу толпа бурно ревела. С кораблей тоже что-то кричали и размахивали шляпами. На корме переднего корабля, опершись на эфес шпаги, недвижно стоял высокий человек.

– Он!.. Он!.. – из уст в уста пробежало в толпе.

Корабль со страшной нептуньей мордой, заскрипев о песок, ткнулся носом, как телок в вымя, в мягкий берег. Матросы засуетились, причаливая и сбрасывая сходни.

Высокий человек в нитяных черных чулках, облегавших мускулистые икры, в черном бархатном кафтане с обшитыми золотом пуговицами, в кружевном белом галстуке, поправив на голове черную треуголку, быстро сошел с корабля на берег.

– Ура-а! – неистово заорала толпа.

Высокий человек остановился, оглянул кричавшую толпу, взмахнул шляпой.

Атаман Максимов, бросив наземь булаву, плюхнулся ему в ноги. Высокий человек нахмурил густые черные брови.

– Встань, – сказал он недовольно, – не люблю, чтоб в ногах валялись.

Атаман поднялся и, низко поклонившись, растроганно сказал:

– Великий государь, царь и великий князь…

– Ну-ну, ты это оставь, – поднял руку Петр, отмахиваясь от Максимова. – Говори попроще, Лунька.

– …мы, твои холопы, – сбитый с толку, сконфуженно проговорил атаман, – донские атаманы с товарищами и все войско Донское с низу до верху[12] челом бьем… Не гневись, великий государь, отведать донского хлеба-соли.

Из толпы к царю шагнул войсковой старшина Илья Зерщиков и с низким поклоном подал ему на серебряном подносе пышный зарумянившийся пшеничный каравай с солью в позолоченной солонке.

Илья Зерщиков был долговязый, сухощавый казак лет под пятьдесят, черный, как цыган, с беспокойно бегающими плутовскими глазами и большим носом, изогнутым, как клюв у хищной птицы. Пышная черная борода веером стлалась на груди. Одет он был нарядно – в синий суконный кафтан, украшенный золотым шитьем.

Петр остро взглянул на него и, взяв из его рук поднос с хлебом-солью, сунул одному из свитских офицеров.

– Спасибо, молодцы донские атаманы и все ваше войско Донское, за хлеб-соль! – сказал он громко. – Жалую вас за вашу верную, добрую службу своей милостью!

– Ура-а! – взмахивая булавой и глядя на толпу, тонкоголосо закричал атаман.

– Ура-а! – подхватила толпа. – Ура-а!

Петр помахал шляпой и сказал атаману:

– Ну, пойдем, Лунька, в городок.

Царь шагнул на толпу. Народ попятился, давая ему дорогу.

Хотя атаман Максимов был не мал ростом, но чтоб разговаривать с царем, ему приходилось задирать голову.

– Батюшка государь, Петр Алексеевич, – пытаясь уловить милостивый взгляд царя, заговорил атаман, – изъяви свою милость отведать угощения моей атаманши Варвары. Ужо попотчует тебя, милостивца, чем богаты…

– Ну что ж, атаман, – согласился Петр. – Ведь… в дороге горло пересохло, – хрипло засмеялся он. – Надобно маленько промочить…

Петр раньше бывал в Черкасске и знал, где жил Максимов. Он быстро зашагал к атаманскому дому. Лукьян Максимов, старшины и вся свита рысцой трусили за ним, едва поспевая: больно уж быстро ходил царь. По пути он все время кивал головой, отвечая на приветствия народа, густо заполнявшего улицы. Внезапно Петр остановился перед кабаком.

– Что это, Лунька? – указал он.

Атаман глянул, куда указывал царь, и обомлел от ужаса.

У кабака, верхом на бочке, сидел голый Григорий Банников. Кроме лихо заломленной набекрень запорожской шапки, на нем ничего не было. Голое пузо опоясывал кушак с саблей, из-за которого торчала рукоятка пистоля. Григорий, пьяно раскачиваясь на бочке, кособоко держал ковш, проливая вино, и бессмысленно поводил глазами. Кругом лежали вповалку спящие пьяные казаки. Прислонясь спиной к крыльцу, сидел дед Остап. Заливаясь пьяными слезами, обводя печальным взглядом спящих казаков, он ожесточенно дергал струны домры и хрипло пел: