Доктор возмутился. Но Коровин заговорил о том, что умные люди не пропадают, только дураки пухнут с голоду. И он предложил доктору ехать в Хиву и провер­нуть, он так и сказал «провернуть», операцию с чаем, Откуда-то и куда-то надо перебросить десять тысяч фун­тов чаю и можно много заработать. Называл фамилию Тараненко — председателя Самаркандского Облпродкома. Доктор не помнит, что было дальше. Кажется, он кричал, кричал Коровин, плакала, сердито визжала жен­щина. Он, доктор, вопил что-то про спекуляцию, про Че­ка, про бессердечных бюрократов... Он опомнился, уже шагая по улице, от того, что жидкая холодная грязь хлю­пала в рваных ботинках, и дождь, смешанный со сне­гом, холодил ему воспаленное лицо. Он шел к себе з сырую холостяцкую квартиру и клялся вывести Корови­на на чистую воду. Но он так никуда и не пошёл. Благи­ми намерениями ад вымощен. Он слышал потом, что в Наркомпроде открылась целая панама со спекуляцией чаем, мануфактурой, кожей. Мелькнула фамилия Коровин и исчезла. В конце 1919-го года Петр Иванович опять столкнулся с Коровиным. Но встреча оказалась мимолётной. Куда-то ехал доктор в Ферганскую долину с назначением военным врачом. На станции Урсатьевской он бежал по платформе с жестяным чайником до­бывать кипятку и лицом к лицу столкнулся со всё таким же сытым, гладким Коровиным. На этот раз Пётр Ирикеевич прикрыл лысеющую голову золотошвейной бухар­ской тюбетейкой, из-под которой бахромкой вылезали подстриженные под скобку волосы. Толстовка из плотной саржи, диагоналевые брюки, сандалии, тяжёлый порт­фель дополняли облик Коровина. Буравя своими глазками фигуру доктора, он воскликнул: «А, бессребреник, идеа­лист, привет!» «А ты преуспеваешь!» — заметил доктор. «А ты, я вижу, хоть и доктор, а так и не можешь штанами приличными разжиться. Верно, ты всё ещё своих проле­тариев да туземцев лечишь. А мы, брат, ничего... не голодаем. Цыплёнки тоже хотят жить. Адью!» И, явно не желая продолжать разговор, он юркнул в вокзальную разношерстную толпу. И снова слышал доктор о какой-то громкой спекулятивной истории а Фергане, о тысячах пудов разбазаренных товаров, с преступлениях, о сабота­же. И снова промелькнула фамилия Коровина, но уже с приставкой: «контрреволюционер, шкурник...»

И вот теперь: Коровин в халате узбека, Коровин-Амирджанов, служба в Красной Армии, в Особом отделе, а потом в Самарканском Военкоме. Что за наважде­ние?

Доктор решил сейчас же поговорить с Файзи.

— Спасибо, — сказал Файзи, — выслушав рассказ Петра Ивановича, — я давно на него смотрю, что он за человек. Завтра утром посоветуемся. Мандат его ещё раз посмотрим, а его поспрашиваем...

Они ехали всю ночь. И всю ночь во тьме в отряде появлялись тёмными призраками новые и новые всадни­ки. С ними вполголоса говорил неутомимый Файзи.

И отряд Файзи рос и рос. Росла лавина народного гнева...

На рассвете доктор оглянулся. Он не поверил своим глазам.

Отряд, переваливший только вчера Гиссарский хре­бет, разросся, стал мно-гочисленнее, могучее.

Когда впереди послышалась стрельба, отряд выехал на сопку. Позади него на востоке пылало небо. Фигуры всадников четко вырисовывались в пламени восходящего солнца.

Треснули степь и горы. Затрещал пулемет...

Ни Файзи, ни Юнус, ни доктор ещё не знали, что они присутствуют при последнем акте драмы, разыгравшейся накануне в долине Тупаланг-Дарьи.

Порыв басмаческой конницы угас столь же  быстро, как и вспыхнул.

Недавний разгром в Ущелье Смерти у всех жил в памяти. К полудню в полной растерянности Энвербей убедился, что вся его армия не двигается вперёд. Он сорвал голос, отдавая приказания, но бесполезно. Он устал и еле держался в седле.

Пришлось искать тенистое местечко, чтобы отдохнуть. Больше всего беспокоило Энвербея полное отсутствие сведений о том, что делается впереди. Связисты куда-то исчезлили. «Где-нибудь спят! Что делать? Что де­лать?»

Заметив издали зелёное знамя главнокомандующего, подъехал Сами-паша. Он весь был потный, пыльный, об­трёпанный. Почерневшие от пота бока его коня бурно вздымались.

Сами-паша смахнул со лба бисеринки пота, вытер лицо тыльной стороной ладони и недовольно нахмурился. Ему явно не нравился вид штаба Энвербея. Курбаши сидели понурившиеся, притихшие.

—  А где господин Ибрагимбек?

Энвербей встрепенулся и поискал глазами. Ибрагим­бек среди курбашей отсутствовал. Все зашевелились, но как-то лениво, неохотно.

Тогда Энвербей рассыпался в жалобах:

—  Уехал, скрылся. Что мне с ними делать? Они все разбегаются.

Говорил он вполголоса, чтобы курбаши не слышали.

Короткий военный совет убедил Энвербея, что надо отступить, вернуться на водный рубеж Тупаланг-Дарьи и там задержать части Красной Армии.

Поразительно, с какой охотой воины ислама кинулись исполнять приказ. Усталость, уныние как рукой сняло. И кони оказались бодрыми и свежими. Всё поскакало, по­бежало вспять.

И бег стал так неудержим, что многие отряды с ходу перешли Тупаланг-Дарью и оказались за ночь далеко за Сары-Ассией. Большая группа басмачей и наскочила к утру на отряд Файзи, но не приняла боя. Потом стало известно, что это были пять сотен дарвазцев Ишана Султана. Под пулями бойцов коммунистического отряда они свернули с Дюшамбинского тракта и, не останавли­ваясь, весь день пробирались через камыши и заросли чангала реки Сурхана.

«Ночь ужаса», — так назвали ночь с 29 на 30 июня жители Гиссарской долины. По дорогам скакали всадни­ки, то там, то здесь слышалась стрельба, набатным гро­хотом гудели барабаны. Где-то высоко в ночном небе причудливыми узорами горели цепочкой огни на склонах Чёрной горы, точно перекликаясь с тревожными кострами в густом мраке долины. Воины ислама шныряли по кишлакам. Пронзительно плакали детишки, кричали женщи­ны. И снова, и снова разряжались дробью выстрелы. По приказу Энвербея из кишлаков выгоняли дехкан.

«Идут красные дьяволы! Всех зверски убивают. Боль­шевики не щадят даже младенцев. Бегите!»

Многие верили и бежали сами добровольно. Многие не верили. Таких гна-ли плетками, прикладами, сопротив­ляющихся пристреливали на месте. Хватали и увозили девушек, женщин. Жгли скирды хлеба нового урожая. Угоняли скот.

Курбаши Касымбек ворвался под утро в спящий киш­лак Курусай. Лошади пристали. Басмачи подняли со сна дехкан и потребовали хлеба, мяса, сена. Дехкане заупрямились, не давали. Послышались вопли, ругань. Кто-то полез в драку. Кто это был — не знали. Говорили потом, что запретил кормить басмачей старейшина Шакир Сами. Кишлак стоял в низине, густой предутренний туман полз по улочкам, и в тёмном мареве ничего нельзя было ра­зобрать.

«Бей!» — вопил кто-то. Захлопали выстрелы. Касым­бек и его приближенные вскочили на коней и, прокла­дывая саблями дорогу в толпе, вырвались в степь, на простор. Вслед им из селения неслись вопли, стрельба, плач женщин, ржание коней, визг, от которого даже у видавших виды басмачей продирал по коже мо­роз.

Мимо Касымбека в предрассветном сумраке скакали его люди с мешками, хурджунами.

Из сумрака выскочили несколько всадников. Они волокли на аркане спотыкавшуюся, ежеминутно падав­шую женщину.

—  Э, джигиты,— окликнул    их Касымбек,— кого  вы тащите?!                                                

—  Увы, господин, — завопил один из басмачей, — горе нам, господин Касымбек, вот проклятая смутьянка. Стер­ва ударила ножом вашего брата юзбаши Камила. Он её хотел на седло к себе посадить, а она его ножом, все кишки выпустила. Камил, брат ваш, помирает. Вон везут его на коне...

Подвели коня, на котором грузным кулем повис ли­хой юзбаши, силач Камил.

— О аллах всевышний, что с тобой, брат мой?

Касымбек соскочил с коня и подбежал к Камилу, но тот не отвечал. Из груди его вырывались хлюпающие хрипы и стоны.

—  Помирает! — послышался голос. — Всё брюхо ему располосовала баба. Хотели ведьму там кончить, да ре­шили... привести к вам, господин Касымбек.

Женщина лежала комком тряпья на земле. Яростно сопя, Касымбек изо   всей силы ударил её камчой. Женщина вскочила.