— Пулемётчика сюда! — выдавливает из груди Сухо­рученко.

—  Пулемётчика! — в полусне повторяет спящий на кусте колючки боец и, проснувшись, кричит полным го­лосом: «Пулемётчика!»

Среди скал, чахлых кустиков полыни и джузгуна перекликаются хриплые голоса: «Пулемётчик, к коман­диру!»

Впереди, на склоне, среди басмачей трусливый воз­глас эхом повторяет: «Пулемёт!» Басмачи зашевелились, поползли живей.

Пулемётчики что-то долго не появляются: сквозь сно­ва нахлынувшую дрему в голове Сухорученко медлитель­но, точно жернова, ворочаются мысли: «Услышали! Сейчас уйдут. Где же пулемёт?» Он совсем просыпает­ся, когда подходят, еле передвигая ноги, пулемёт­чики.

—  Огонь по гадам! — командует Сухорученко, но сей­час же бормочет: — Отставить!

Басмачей уже не видно. Они или добрались до пере­вала, или попрятались, притаились в скалах. Что зря рас­ходовать патроны? И Сухорученко, собрав все силы, кри­чит:

—  Давай, братишки, вперёд!

И снова бойцы идут вперёд. И опять сон свинцово да­вит мозг. Всё безразлично.

Хлоп, хлоп!

Кто там на вершине сопки стреляет!

Ах, сволочи, ещё рыпаются, гады! Подождите!

Люди приходят в себя. Откуда-то вливается в муску­лы бодрость, даже сила. Только что едва бредшие кони, потерявшие лошадиный оолик и ставшие, по выражению Сухорученко, похожими «на дохлых кобелей», начинают живей перебирать ногами. Сипят, хрипят, задыхаются, но бойко лезут вверх по склону сопки. Сразу же энверовцы обрывают стрельбу... Но вот и гребень сопки. Те же камни, скалы, полынь, колючки. Разбросанные, медно-жёлтые, растрелянные гильзы, ещё горячие. А враги? Вон они уже скатились по крутому откосу вниз и кто верхом, а кто пешком плетутся, бредут во все стороны по лощинам, оврагам, балкам...

—  Огонь по гадам, — командует Сухорученко, но распухший язык не ворочается во рту. Затевается вялая перестрелка.

Малость передохнув, бойцы эскадрона плетутся дальше.

Так и дошли до селения. Кишлачишко попался пасту­шеский, темный, куча серой глины. Ни деревца, ни кус­тика. Главная улица кривая, узкая, два ишака груженых не разъедутся. На каждом шагу тупики, повороты, зако­улки. Домишки-мазанки глиняные, без окон. Кто их знает, что там внутри.

Мальчишки показали площадь с хаузом и урюковый сад...

— Дальше не пойдём, хватит, — выдохнул из себя Сухорученко, качнулся и вывалился из седла на руки подскочившего Хаджи Акбара.

И заснул. Спал долго, основательно, прямо на земле, только под голову ему подсунули узбекское седло, кем-то брошенное. Но спал Трофим Палыч крепко и сладко, не чуя беды. Да и все бойцы спали, забыли, что по уста­ву привал в военной обстановке не только место отдыха, но и место боя, что надо для отдыха выбирать место та­кое, где можно ежеминутно дать отпор, вести длительную оборону. Оружие должно иметь под рукой, лошадей при бойцах.

Сухорученко спал, не успев расставить людей на постах, дать задания бойцам, кому что защищать, какой участок, кому нести охрану выходов из селения, кому строить в случае чего баррикады, кому тушить пожар. Каждый должен знать свое место, свои обязан­ности..,

Поднимая тучи пыли, из-за вершины сопки выехали всадники, спустились по склону и надвинулись на кишлак. Вперед вырвался конник и, высоко подняв клинок, карье­ром полетел под уклон по ровной и твёрдой, как пар­кет, предкишлачной площади, упиравшейся в стены гли­нобитных домов кишлака. Он мчался так, что, казалось, вот-вот налетит на стену дома, выступившего вперёд, но в двух-трех саженях от него всадник круто повернул ко­ня, из-под ног которого брызнули песок и камешки, и по­скакал вдоль кишлака к дороге.

— Молодец Матьяш, — громко сказал Гриневич, не отрывая бинокля от глаз. — Но честное слово, в кишлаке никого нет.

Сотни пар глаз напряженно следили за движением всадника. Он пересёк дорогу, подняв облако пыли, про­скакал до последнего домика и на таком же карьере вернулся.

— Лихо осадив трепещущего от возбуждения вороного коня, Матьяш по-кавалерийски отсалютовал Гриневичу:

—  Все в порядке!

—  Никого не видел?

—  Никого. Не знаю, куда эскадрон делся. Когда то­варищ Сухорученко посылал меня к вам, он сказал, что в тот кишлак пойдёт.

Тогда вечером к кишлаку поскакали человек пятьдесят конников, часть из них направилась влево и вправо, охватывая селение. Несколько конников помчались по до­роге и скрылись среди домов.

Тотчас же прозвучала команда Гриневича:

—  Оружие к бою! Рысью арш!

У самого въезда Гриневич встретил Хаджи Акбара. Он бежал, забавно подпрыгивая на своих коротеньких ножках впереди небольшой группы чалмоносцев, и кла­нялся. Бежал и кланялся, заставляя кланяться и своих спутников.

—  Э, чёрт! — выругался Гриневич. — Проводник, сам Хаджи Акбар, но что с Сухорученко?

— Ассалям-алейкум, начальник, да мы здесь... мы отдыхаем — кричал Хаджи Акбар. Прыщавая физиономия его буквально расцвела.

Гриневич выслушав приветствия кишлачников и двинулся дальше. Лоб его нахмурился, и в глазах запрыгали огоньки. Первое, что увидел, протерев слипшиеся веки, Сухорученко, были эти самые зловещие огоньки в глазах комбрига.

—  Отлично, товарищ Сухорученко! Отлично. Что же, прекрасно вы подставляете горло под нож. Отряхиваясь, застегивая пуговицы прилипшей к телу гимнастёрки, Сухорученко смотрел ошалело на  Гриневича:

— «Откуда его чёрт принес?» —думал он, отчаянно стараясь найти нужные слова, но с мыслями в голове творилась каша, а слова совсем не шли на язык.

—  Крепко притомились кони... э... э... бойцы, Алёша.

—  Я тебе не Алёша, а комбриг. Первое — где охра­нение? Второе — почему такая преступная беспечность?

—  Бойцы храбро сражались... усталость и так далее...

—  Где Энвер?

—  Кто его знает?

—  Энвер отбыл на другой берег Кафирнигана, он уже далеко, — сложив  толстые руки-обрубки на живо­те, вмешался, подобострастно хихикнув, Хаджи Акбар.

—  Плохо!..

Гриневич нервничал и не без оснований. Пропал це­лый день. Энверу удалось оторваться от частей Красной Армии и выйти из-под удара. Куда он ушёл? Хорошо, ес­ли на запад, в горы, а если на юг? А если он хочет повторить манёвр битого эмира Алимхана, бросившего «вся и вся» и сбежавшего за границу?

Немедленно организовать преследование — первей­шая задача. Бросить через Кафирниган бойцов.

—  С бойцами плохо!

—  В чём дело? — не выдержав, закричал Гриневич. Он редко выходил из себя, но сейчас не мог сдержаться.

—  Бойцы вымотаны недельным маршем, — мрачна докладывал Сухорученко, — ни разу мы не варили горя­чего, походные кухни чёрт знает где, брички застряли... Люди ворчат.

—  Будёновцы  ворчат?! — возмутился Гриневич. — Ещё чего!

—  Нет, буденовцы ничего, но молодое пополнение... То да сё, — упрямо твердил Сухорученко. Он исподлобья поглядывал на Гриневича, и в прищуре его глаз, в брезг­ливо оттопыренной губе, в нарочито напряженном голосе, читалась обида: «Эк его, разошёлся комбриг новоиспе­ченный. Вот тебя бы в такую обстановку. Хорошо тебе в штабе сидеть, антимонию разводить!» Но вслух он, конечно, ничего такого не сказал, а только ещё больше надул губы и поудобнее развалился на кошме, говоря всем своим видом — ругай, ругай, не больно я тебя бо­юсь. Он даже что-то пробормотал, вроде: «Туда мне на­чальство!»

Но Гриневич не дал ему полежать и похорохориться. Он приказал собрать бойцов.

Бойцы шли неохотно. Что-то в их походке, внешнем облике, обрюзгших немытых физиономиях имелось общего с их командиром Сухорученко. Они не подтянулись, не застегнули пуговиц на распаренных сном шеях, не отрях­нули с полинявших гимнастерок соломы, пуха.

Встретил их Гриневич совсем неожиданно.

—  Где оружие? — рявкнул он, как только эскадрон, наконец, собрался.

Бойцы переглянулись. Действительно, большинство явилось без карабинов, а многие и без шашек. Не дожидаясь ответа, Гриневич скомандовал:

—  Марш за винтовками, да быстро. А то ползаете, как вши по мокрому пузу.