—  И ты... мог...

—  Что я мог?! Переходы из вагона в вагон не ограж­дены... Поезд шёл быстро... Очень шатало... Увы, старуш­ка оступилась и... Но скажи, друг мой милый, зачем ей миллион? Старухе в шестьдесят лет? А она упрямилась…

Доктор постарался поймать взгляд Амирджанова, но в его глазках-бурав-чиках ничего не прочитал, кроме всё той же сосредоточенной злобы.

— А отец?.. А папаша твой? — спросил доктор. Он оживлялся всё больше. От состояния безысходности, по­давленности, в котором он находился с утра, когда люди Амирджанова захватили его спящего, не осталось и следа. Он спал тогда как убитый, утомлённый долгим путе­шествием по горам. Он не только потерял след Жаннат, а вообще заплутался в тысячах троп и дорог. Он скитал­ся по стране один, и только случайностью можно объяс­нить, что его не убили из-за коня. Впрочем, при встрече он называл себя, и упоминания имени Ибрагимбека ока­зывалось достаточно, чтобы его оставляли в покое. Когда во сне ему заломили назад руки и связали, он пытался бороться, кричать, но бесполезно. Пётр Иванович успел ударить Амирджанова сапогом в живот, но и всё... Ссыл­ка, на Ибрагимбека не помогла. Наоборот, Амирджанов заявил: «Ибрагим — подумаешь!» Тут же Пётр Ивано­вич понял, что ему грозит. Пока Амирджанов занимался приготовлением завтрака, у них начался этот разговор. Вернее, Амирджанов, думая вслух, стал рассказывать свою жизнь, причём доктор не сразу понял, что этот рас­сказ является только одним из видов утончённой пытки, Амирджанов, очевидно, решил не сразу покончить с не­навистным человеком, а, так сказать, насладиться своим торжеством, моральными муками жертвы, сразить­ся с ним, как он сам выразился, на «ристалище разума», подискуссировать. «Коровин и в университете отличался многословием, — вспомнил доктор, — любовью к слово­блудию».

Но молчать доктор не мог. Сначала резкими реплика­ми, состоявшими из ругательств, в затем и замечаниями он сам незаметно втянулся в спор, казавшийся бессмыс­ленным. Страх, самый настоящий страх сжимал сердце Петра Ивановича. Отчаяние охватывало всё его существо. Ему совсем не хотелось умирать, да ещё так глупо. И он с напряжением всех своих умственных сил искал спосо­бы спасения. Он не лежал беспомощно, как баран под но­жом мясника, а боролся, сопротивлялся. Пётр Иванович понимал, что, втягиваясь в спор с этим страшным чело­веком, с этим маньяком, он тоже ведёт борьбу за свою жизнь.

— Но у тебя ещё остался отец. Он ведь тоже мешал тебе... жить? — спросил доктор иронически.

—  Да, — ответил убеждённо Амирджанов, — очень ме­шал.

—  Ну, и что же ты сделал с ним? Утопил? Бросил под паровоз? Отравил?

—  Ты, ничтожный врачишко, мастер клистирной труб­ки, кажется, вообразил себя прокурором. Думаешь взять верх надо мной. Ну нет! А потом, друг мой, не забывай, что я тебя буду убивать, а не ты меня. Сколько ни хоро­хорься, а верх у меня! Но, кстати, о папаше. Моего доро­гого дряхлого папеньку я познакомил с одной очарова­тельной Эсфирь, жгучего темперамента. Случилось то, что случилось. Папеньку через неделю хватил апоплексический удар. Самый хитроумный криминалист в мире не смог бы усмотреть здесь преднамеренного убийства.

—  Итак, папаши нет, мамаши нет, и безутешному сы­ночку никто не  мешает наслаждаться благоприобретен­ными богатствами и сифилисом.

—  Тебе недолго смеяться, пора плакать. Ты ещё по­трясешься, подрожишь, повизжишь, бледный как смерть, когда я возьмусь за нож... Да, всё у меня уже было в руках. Миллион, круглый миллион! Весь мир в моих ру­ках. Рестораны, искусство, бардаки, вина, выезды, Ницца. Венеры и Дианы своими нежными телами готовы были служить вместо ковра моим ногам! И... — он как-то стран­но взвыл и схватился за голову, — сегодня я заснул миллионером... я держал миллион в золоте, иностранной ва­люте, а завтра... проснулся нищим. Всё у меня отобрали проклятые товарищи... Революция... Я не успел даже поу­жинать... даже сшить новый фрак... даже купить ласки красавицы... Всё добытое таким трудом... всё за­брали... товарищи... Как я их ненавижу!

Он остановился в дверях, весь дрожащий от возбуж­дения, и смотрел пустыми глазами на далекие холмы, бормоча:

—  Иметь миллион... и сидеть в грязной... вонючей юрте. О, если бы мне сейчас миллион... я бы стёр в по­рошок мир. И ты думаешь, я не боролся? О, как я издевался над всеми этими «товарищами». Я ворочал са­харом, чаем, мясом, салом, мануфактурой, а принципиаль­ные коммунисты грызли овсяные сухари. Эх, в продкоме… я как сыр в масле катался... Но чёрт побрал, каждый раз большевики вставали на моём пути... И всё же я хит­рее... хи... ха... Они меня приговорят к стенке, а я... верт-верт... вильнул хвостом — и «до свиданья». Хо... хо... Смертника, это меня... трижды смертника они послали в торгпредство в Берлин, конечно, я перелицевался... Эх ты, докторишко честненький, букашка ползающая. Ты тут с малярией возился, а я в Берлине блистал... на денежки «товарищей» блистал. Вино, цветы, женщины... какие женщины ласкали герра большевика Зигфрида Неймана... Хо... хо. И чёрт дёрнул меня потащиться в Бухару... За длинными денежками... Но ничего, я ещё встану на гор­ло человечеству... я...

И в этот момент в голове доктора искоркой вспых­нула счастливая мысль:

—  Послушай, Коровин, подойди сюда.

Амирджанов резко обернулся и удивлённо посмотрел на доктора.

—  Подойди сюда!

В голосе Петра Ивановича чувствовались такие по­велительные нотки, что Амирджанов сделал несколько не­решительных шагов и остановился  перед доктором.

—  Посмотри мне в глаза!

—  Ты, что... в чём дело? — усмехнулся растерянно Коровин. — что ты хочешь... т... т...

—  Так... расстройство речи... то-то я вижу, а ну... Смотри... Прямо смотри, гм... гм. Неравномерность зрач­ков... гм... гм... отсутствие реакции на свет.

Доктор сидел влево от двери, и свет падал на лицо Амирджанова. Хорьковые глазки-буравчики сразу же на­чали слезиться. Амирджанов попытался отвести их, но властный окрик остановил его. Блестевшие в сумраке юрты глаза доктора, казалось, до боли проникали в мозг, подавляли, жгли.

—  Что ты? — смущённо бормотал Амирджанов.

—  Парез лицевого нерва... Да...  У тебя «табес дар-залес».

—  Что?

—  Милый мой, у тебя все признаки... третьей стадии прекрасной болезни — «луес венере». Дай-ка сюда свои руки — поистине тривиальный случай.

Ошеломлённый, поражённый Амирджанов, весь дрожа от невыносимого страха, часто мигая, смотрел на докто­ра. Машинально он протянул руки. Доктор взял их и подержал.

В этот момент Амирджанов до того растерялся, что не понял, как доктор мог взять его руки в свои, когда он сам их туго стянул веревкой.

—  А теперь встань прямо... Вот так...  протяни руки и закрой глаза.

Амирджанов покорно выполнил требование.

—  Так, налицо расстройство движений. Можешь от­крыть глаза... Сядь... ну на этот хурджун, что ли. Закинь ногу на ногу... Так... Рефлекс отсутствует... и... да... все. Явно прогрессивный паралич на почве сухотки спинного мозга.

Теперь не пленник стоял перед Амирджановым, а врач перед пациентом.

Подавленный, опустошённый, весь обмякший, сидел Амирджанов посреди юрты и машинально следил за док­тором. Тот заставил его снять камзол, рубашку, начал выстукивать, заставил ходить.

—  Диагноз абсолютен. В таких случаях от больных стараются скрыть их состояние... щадят их. Но тебя я щадить не стану. — Доктор взял кувшин, вымыл руки и вытер их полотенцем, вынутым из своего хурджуна. Ты сверхчеловек и стоишь выше всяких условностей...

Только теперь Амирджанов наконец сообразил, что доктор освободился от верёвок, и вскочил.

—  Руки... — угрожающе начал он. — Ты развязал руки.

Он шарил по поясу, стараясь нащупать кобуру.

—  Ещё один из симптомов прогрессирующего распа­да психики, дорогой, — усмехнулся доктор. — Вёревки ты сам завязал. Но ты забыл силу гипноза... Когда я смот­рел тебе в глаза, то мысленно приказал: «развяжи руки!» И ты покорно развязал. Я сделал опыт.. Я проверил со­стояние твоего мыслительного аппарата, твоего мозга... Твоя воля разрушена...