Наконец на шестой день она вышла на вершину зна­комого холма. Внизу среди деревьев, лежал кишлак. Сердце рванулось и затрепетало в груди. Солнце уда­рило Жаннат фейерверком лучей в лицо из-за столь знакомой горы, и она узнала родной дом...

... Она, наконец, решилась. Толкнула калитку и пере­ступила порог.

Из круглого отверстия хлебной печи вырывалось пламя, освещая сухое старушечье лицо.

—  Мама! — закричала Жаннат.

Она всё забыла: и то, что родители разрушили её детство, и то, что они бросили её в пучину бед, и то, что они искалечили ей душу. Рыдая, она прижималась к старухе, ощущая щекой тепло материнской груди, прикосновение трепетной руки к волосам.

Задыхающимся голосом Раима шептала:

—  Доченька, доченька, девочка моя. Перепёлочка моя... нет у тебя гнезда.    Куда полетишь, птичка моя, там песни поёшь, бедненькая...

Она хотела бы лежать вот так в материнских объ­ятиях всю жизнь, вечно...

—  Ага, те-те, жена, ты явилась! — прозвучал зна­комый, слишком знакомый голос.

Трудно возвращаться из мира грез к жизни, к суро­вой действительности. Полная смертельной дрожи Жаннат подняла голову.

—  На возвышении, где всегда сидел после дневной ра­боты угольщик, папаша Хакберды, сейчас расположил­ся, полулежа, опираясь локтём на старую, слежавшу­юся в камень подстилку, Хаджи Акбар.

Багровые краски его щёк и носа, набухшие пры­щи, толстый выпиравший живот — всё показывало, что он изволил только что плотно поужинать и пре­дается приятному отдыху. Пальцы его играли зёрнами четок.

С видимым интересом поглядывал Хаджи Акбар на Жаннат. Но ни малей-шего удивления не выражало ни его лицо, ни глаза. Не подобает настоящему мужчине, почтенному человеку, удивляться.

—  Ну вот ты и пришла.

Он не вскочил, не бросился на Жаннат, он даже не шевельнулся и только искоса глянул на калитку, измеряя расстояние, успеет ли Жаннат добежать рань­ше него,  и убедился, что ей некуда деться.

—  Господи, если у тебя жена  развратна, что поль­зы от добродетели мира! — вздохнул он так, что зако­лыхался его выпятившийся из-под камзола    живот. — Вот что получается с женой правоверного, если она вступит на путь неповиновения и греха.

—  Я умираю от жажды и голода, мама, — просто сказала Жаннат.

—  Стойте, Раима-бегим, вы хозяйка этого дома, а в своей норе и мышь госпожа. Дело ваше, но неужто вы примете эту блудницу как дочь, те-те...    Посмотрите на неё, на платье. В Бухаре последняя проститутка постыдится показаться на людях такой грязной, обор­ванной, косматой, хэ-хэ!

И Хаджи Акбар разразился сиплым, неестественным смехом так, что брюхо его заходило ходуном.

—  Мама, что делает у нас в доме этот человек? — спросила Жаннат, отстраняясь от матери. — Что ему здесь нужно?

—  Доченька, я не понимаю, — забормотала старая Раима, — он твой муж. Что случилось? Почему он руга­ет тебя? Или ты провинилась перед ним... Он хороший зять, у него много денег...

—  Умоляю, мама, я еле жива... Потом тебе расска­жу... Я немая, видящая сны, а мир глух. Если я рас­скажу, что со мной случилось, услышат ли, поймут ли люди...

—  Но что случилось?

—  Он не муж мне. Он дал мне тройной развод... Он убийца  и басмач.

—  Посмотрите-ка на неё, как она разговаривает, ой-бой! Ах да, мы — комсомолка! Ах да, мы — агитатор! Хо, хо, хо! А вот насчёт нас, те-те, госпожа комсомол­ка, вы и ошиблись. Мы не убийца, хэ-хэ, и не басмач... Мы теперь командир Красной Армии, хэ-хэ. Доверенное лицо высокого командира... те-те... самого команди­ра Гриневича.

—  Ах, Алексей Панфилович здесь! — не удержалась Жаннат. От радости  сердце у неё дрогнуло.

—  Подожди!.. Не перебивай мужа, пока он говорит... Я мужчина, и моё дело — решать, жена ты мне или не жена... — Хаджи Акбар сел и важно сказал: — Подойди-ка поближе... Я посмотрю, годишься ли ты ещё... Э, ничего.  Я отменяю «уч талак», и ты будешь прислу­живать мне, ухаживать за мной, те-те... стелить по­стель. Я сказал!

Молодая женщина еле держалась на ногах от из­неможения, слабость охватила все её тело. Пылающий огнем кружок тандыра прыгал в её глазах, но она всё же нашла в себе силы сказать:

—  Не дождешься, собака, — и, еле передвигая натру­женные, израненные    ноги, пошла в михманхану. За ней, охая и причитая, побрела старуха...

Жаннат даже не помнит, во сне или наяву она слышала хриплый хохот Хаджи Акбара снаружи и ти­хие, робкие слова матери, которые она шептала    ей на ухо:

—  Он большой человек. Он бек, он князь, он ока­зал честь...  живёт в нашей покосившейся хижине. У него полная мошна золота. Он нас с Хакберды  ос­частливил... Каждый день мы едим мясо. Меня зовёт не иначе, как Раима-бегим, госпожа Раима. А ты что? Нужна ты ему! Станешь артачиться, другую жену най­дет. Если у богача жена помрёт, у него постель обно­вится, если у бедняка помрет жена, голова закружит­ся... Дело известное. Одумайся: лягуш-ка без хвоста — женушка без ума, доченька. Поверь ему. Он умный, он храбрый.

Жаннат заснула. Она хотела спать. Только спать. Ей было все безразлично, и она спала. Всю ночь ей снилось, что она идёт к казану, от которого так чу­десно пахнет жареным, и перед ней всё время появляет­ся на блюде жирная, аппетитная баранья туша, вдруг непостижимо расплывающаяся сальной улы-бочкой пры­щавого лица Хаджи Акбара.

Проснулась Жаннат только поздно вечером, бодрая, отдохнувшая. Первое, что бросилось ей в глаза, — винтавки, стоявшие в углублении тахмана, и патронташи. Подивившись, откуда у них в доме столько оружия, молодая женщина вскочила и подбежала к двери.

По двору прохаживался в одном белье подпоясан­ный зелёным бельбагом Хаджи Акбар. Он кряхтел от удовольствия, ступая босыми ногами по гладкой, словно отполированной глине дворика, нагретого солнцем, и бросал крошки хлеба горлинкам. Раима хлопотала у очага, и Жаннат даже застонала, так ей хотелось есть.

На молодую женщину Хаджи Акбар даже не взгля­нул. За ужином он долго, сопя и кряхтя, ел, смачно разжевывая куски баранины, плававшие в растоплен­ном жиру, и не обращая ни малейшего внимания на резкие движения Жаннат, старавшейся всячески выка­зать свое отвращение и пренебрежение к своему быв­шему мужу. Он оставался невозмутимым и только раз, словно обращаясь к невидимому собеседнику, заме­тил:

— Бабы обнаглели... Поганят, те-те... мужской дастархан. Ну и времена...

И вдруг Жаннат стало ясно, что Хаджи Акбар боится её. Под напускной свирепостью, угрожающим тоном и просто откровенными угрозами, под маской высокоме­рия он прятал страх. Молодая женщина отлично знала обычаи горожан, а тем более нрав городских людей, превыше всего возносящих законы шариата, рассматривающих женщину лишь как игрушку для удовлетворения своего вожделения и не считающих её за человека.

Странно и непонятно. Странно, что Хаджи Акбар в первый же момент не набросился на неё и не убил, даже не избил, не тронул пальцем. Ведь она нарушила незыблемые законы ислама, ушла от мужа, убежав с помощью посторонних мужчин. Она нанесла ему вели­чайшее оскорбление, какое может нанести жена мужу. Она покрыла его позором, который можно только смыть кровью. Пусть он объявил ей в Бухаре «уч талак», трижды развод, но это ничего не значит. О, Жаннат отлично знала, что нож обрывал жизнь её подружек и знакомых за гораздо меньшие преступления. Странно. Такую поразительную снисходительность уж никак нельзя объяснить добротой Хаджи Акбара. Он не раз награждал Жаннат колотушками только за то, что чай сказывался плохо заваренным. А сейчас он сидит про­тив неё за дастарханом — это просто неслыханно, что­бы мужчина сидел с разводкой за одним дастарханом — и молчит, не кричит на неё: «Убирайся, поганая!» Молодая женщина попробовала объяснить непонятное поведение Хаджи Акбара слабостью. Уж не проснулась ли в нём старая страсть к ней?!. Всё внутри содрогну­лось от отвращения, лицо Жаннат вспыхнуло от одних воспоминаний, и она, упрямо сдвинув брови, посмотре­ла на прыщеватое обрюзгшее лицо мужа, а он поспеш­но уткнулся в большую чашку, из которой жадно из­влекал сальными пальцами куски варева. И тогда Жан­нат окончательно утвердилась в мысли: он боится.