— Эх, мне бы твоего коня, — повторил Матьяш, и в голосе его звучала самая откровенная зависть.
— Конечно, — самодовольно протянул Кузьма, — конь справный. Да только такого заслужить надо.
Конь Кузьмы составлял предмет зависти всего эскадрона. Даже Сухорученко — и тот довольно недвусмысленно пытался под всякими благовидными предлогами того коня заполучить, но Кузьма был непреклонен. «Конь дарёный! — говорил он. — Не дам!»
В тот день, когда Кузьма вместе с Жаннат спасались от басмачей Касымбека, они неожиданно в маленьком горном селении наскочили на джигитов двоюродного брата Ибрагимбека. Ошалел Кузьма до того, что не успел даже стащить с плеч карабина. Одним прыжком он перескочил каменную ограду и, петляя, как заяц, ушёл в камни и скалы огромной горы, высившейся над самой дорогой из Пуль-и-Сангина в Конгурт.
Недолго пришлось отсиживаться Кузьме. Уже в полдень он увидел разъезд своих.
Ему не очень влетело от комэска Сухорученко за коня по той простой причине, что после ожесточённых боев за Пуль-и-Сангин среди трофеев оказалось много огненных, великолепных коней. К тому же жители освобождённого Гриневичем от басмачей кишлака, увидев Кузьму, объявили его народным батыром, а победителей не судят. Весь день и половину ночи, пока эскадрон стоял в кишлаке, Кузьму водили по хижинам. Старухи ловили его руки, пытались целовать ему ноги, старики усаживали за дастархан на самое почётное место и смотрели ему в глаза, а единственные два музыканта кишлака — сурнайчи и нагарачи играли непрерывно до того, что от усталости падали с ног. Кузьма, хоть и имел поистине сибирский аппетит, но под конец запросил пощады. От изобилия плова, жареного и вареного козлиного мяса, его распирало и ему казалось, что вот-вот он лопнет. А благодарные кишлачники все потчевали его, уговаривая: «Попробуйте вот этого, не обижайте нас». Счастье, что в полночь эскадрон поднялся по тревоге. Далеко провожали батыра Кузьму и стар и млад. Перед ним джигиты вели на длинных поводьях отбитого у басмачей Касымбека чудного, глазастого коня в богатом чепраке и белой попоне. Долго ещё дехкане кричали: «добрый путь тебе, храбрый Кузьма-батыр!»
Коня Кузьма заслужил, как он говорил, в честном бою, любил и холил его. Он даже мечтал взять его с собой после демобилизации в Сибирь.
Матьяш и Кузьма лежали на травке, выбившейся из скудного слоя почвы, на самом краю скалы, поджидая замешкавшийся где-то внизу караван, наслаждались так, как только могут наслаждаться травой, голубым небом, чистым воздухом, бездумным покоем два солдата после тысяч дней ратного труда, едкого пота, после тысяч суматошных бессонных ночей. Лежали друзья на довольно жёсткой земле, поросшей горной короткой травкой и вдыхали полной грудью горный, густой от запахов цветов и мяты, воздух.
Матьяш и Кузьма — охотники. Они вызвались осмотреть холмы влево от дороги. Много часов ехали они по бараньим тропам, по скалистым откосам, по камням и щебенке.
Кони пристали...
На перевале решили передохнуть. Выбрали местечко поудобнее, в укрытии. Самих не видно, а кругом всё как на ладони.
Прохлада, ветерок, жара спала...
Лежи себе, отдыхай.
Что-то говорит Матьяш. Опять хвалит свой Дунай.
Перед глазами расплавленное серебро, слепит.
Веки опускаются сами собой. Глухо бубнит голос Матьяша...
Медленнее, тише...
И вдруг...
А потом все как в дурном, бредовом сне...
На них обрушились удары. Их гнали бегом, подгоняли. Били с рычанием, гиканием, присвистом по плечам, спинам, головам. Сухо трещали нагайки, точно по выделанным кожам, а не по живому телу. Каждый раз сдавленный стон вырывался из груди, хотя от обжигающего удара стискивались зубы, сдерживая безумный вопль боли.
— Ух! Ух! — рычали басмачи, и красные воспаленные физиономии их обливались потом от усилий, усы и бороды взмокли, а рты с жёлтыми зубами перекосились и заслюнявились от сладострастия.
— Ух! Ух! — сыпались удары.
Жгучая боль в спине и плечах потухала, туманилось сознание от ошеломляющих ударов по голове. «Сволочи, мародеры! Сапоги-то неношенные были!»
И вдруг новая мысль:
«А зачем тебе сапоги... на том свете?..» И снова удар, от которого вертелись и скалы, и зелёные чинары, и рыжие валуны, и щебнистая дорога.
И снова: «Ух! Ух!»
Их гнали, били, волокли.
И вдруг всё прекратилось и вопли, и стоны, и удары, и безумный бег на арканах за скачущими лошадьми. Осталась только саднящая боль, тошнота да дрожь в ногах, в бедрах, в животе, во всём теле.
«Боюсь... кажется! Мать иху...» — подумал Седых и так встряхнулся, что волосатые арканы напряглись на плечах и заскрипели. «Что ты, брат, боли не пробовал!» — тут же сконфуженно пробормотал он и резким движением стряхнул в сторону от глаз свой лихой казачий чуб. «Н-нет, гады!»
— Ты чего говоришь? — хрипло, со стоном, проговорил Матьяш, — зачем говоришь? Унгар не говорит с врагом, унгар вот так поступает с врагом!
И Матьяш с силой плюнул в возникшее из багрового тумана лицо, тонкое, длинное, с длинным горбатым носом, оттенённым чёрными полосками усов. «Турецкое лицо!» — успел только подумать Седых, и тотчас же «турецкое лицо» исказилось в невероятно яростную гримасу, и снова сиплым свистом ворвались в уши слова:
— Сожгу живьем!
— На, на! — завизжал Матьяш,— на! — и турок отпрянул, вытирая щеку тончайшим батистовым платком. Кузьма явственно почувствовал запах духов и хорошего табака.
— Гадина, буржуй, беляк! — выпалил Кузьма и грузно, с хрустом, всем телом повернулся на турка.
— А-а! — закричал тот. — Остановите... Что же вы!
— Эх, — снова взвизгнул Матьяш, — во рту пересохло, слюней нет, я б тебе, турку-мерзавцу, обложил твою турецкую морду...
С вскинутыми вверх нагайками надвинулись здоровяки-нукеры, и Кузьма невольно зажмурился: «По глазам будут бить»! Но ударов не было, и опять можно было открыть глаза.
Турок всё так же платочком вытирал щёку. Повернув к нему свое почерневшее цыганское лицо, Матьяш выкрикивал:
— Бей, жги! — На-пу-гал! Подумаешь! Я солдат, я воин... Сотни лет мои предки мадьяры-воины сражались с турецкими насильниками. Какой воин без боли, без страдания! Подумаешь! Жги! Басса макути озанилси трем те-те... Скольким турецким недоноскам мои предки кишки вымотали... Хо! Хо!...
Брезгливо отбросив платочек в сторону, турок выпятил высокую грудь. «Опреденно в корсете, буржуйская сука!» — мелькнуло в голове у Седых..
— Я есть Энвер-паша, понять есть? Стать смирно! — протянув руку, ломая слова, прокричал по-русски турок.
— Еще чего захотел! — рявкнул Кузьма. — Видали «мы почище тебя — и то «смирно» не вставали.
— Я паша, я генераль!
— Как ты сюда вдруг залез в Бухару? Нам своих беляков-генералов предостаточно, а тут ты ещё на шею навязался.
Но турку было не до Седых. Всё лицо его дёргалось и прыгало от гнева. Он снова тёр ладонью щёку. Ему, видимо, мнилось, что плевок въелся в кожу. Он протянул палец с красным, наманикюренным ногтем в сторону Матьяша и выкрикнул:
— Кто ты есть?
— Солдат, — мрачно процедил сквозь зубы Матьяш, — красный боец! Ещё чего тебе, стамбульский стервятник?
— Твой национальность!
— Унгар, венгр! Слышишь, дрожи, трепещи! — завизжал совсем дико Матьяш. — Дрожи, как дрожали турки, когда их гнали от Будапешта.
Он произнес название родного города с наслаждением, врастяжку, широко раскрыв рот.
— Будапешт! Пусть слышат все! — кричал Матьяш. — Пусть слышит небо, пусть слышат горы, пусть слышат люди. Слушай и ты, турок, Буда-пешт! Будапешт! Ура Будапешту!
Сам не зная почему, просто поддавшись минутному настроению, Кузьма крикнул, вторя Матьяшу:
— Ура Будапешту! Ура! Ура! Долой турок!
С побелевшим лицом, Энеер-паша пытался перекричать пленных бойцов. Он прыгал, махал руками.
