на груди руками перед властителем.

                                                                                             Саади

«Отец, спасите. Меня хотят закопать живым. Умо­ляю. Сын ваш Иргаш».

Записка жгла пальцы. Пальцы дрожали, и листок бумаги громко шелестел в руках Юнуса. Он только что слез с лошади, и звон копыт ещё отдавался в его ушах. Тридцать вёрст он скакал. Сколько пришлось упрашивать Гриневича отпустить его. Но плохие вести заставляли торопиться.

—  Что он ещё сказал? — спросил Юнус, едва шевеля сухими губами.

—  Кто?

—  Тот, что привез записку.

—  Записку? — удивился железнодорожник Шариф.

—  Да, да, вот эту бумажку.

—  Он сказал... Он сказал начальнику Файзи, что сын начальника лежит в амбаре связанный, что энверовские муфтии осудили сына начальника на смерть, что завтра сына начальника казнят, закопают живого...

Аллах милостивый! Значит, Файзи уехал из отряда по этой записке. А вдруг записка... ловушка?! И Файзи пошёл в неё. Конечно, он вспомнил Рустама, ужасную смерть сына Рустама... Там, в эмирском зиндане, пала­чи закопали Рустама живым в могилу. И здесь в запис­ке «...хотят закопать живым...» Файзи прочитал, вспом­нил участь Рустама, и всё смешалось у него в голове, Он, Юнус, не раз замечал — всё идёт отлично. Файзи деятелен, энергичен. Ведёт отряд в бой, мужественно сражается с врагом, презирает смерть, по-большевистски исполняет свой долг. К своим ранам относится пренебрежительно. Жестокий, железный человек Файзи. И вдруг голова Файзи падает на грудь, глаза делаются тусклыми, невидящими. Руки слабеют. Он обо всём за­бывает. Слабый, равнодушный ко всему, он лежит тог­да где-нибудь под скалой, и бледностью лицо его спорит с бумагой. Юнус знает: в такие часы мыс-ленным оком Файзи видит своего сына Рустама, его мучительную смерть. Но такие приступы тоски во время похода наступали реже и реже. В тревогах стычек с басмача­ми, в будничных заботах о бойцах отряда Файзи не­когда было предаваться воспоминаниям. И Юнус на­деялся, что время излечит друга.

Он ошибался! Маленького клочка бумаги, всего нескольких неграмотно нацарапанных слов оказалось достаточно, чтобы в душе Файзи поднялось прошлое, обрушилось на него, вывело из строя. Он не выдержал, он бросил отряд и уехал... Спасать сына Иргаша. Это настоящее безумие.

Едва весть об этом дошла до Юнуса, он вымолил у Гриневича разрешение и поскакал.

—  Начальник Файзи приказал, — проговорил Ша­риф, — «Юнус придет, Юнус теперь ваш командир».

Всё ещё держа в руке записку, Юнус выбежал из юрты, но тотчас же остановился. Куда идти? Он смот­рел в черноту ночи, на чуть вырисовывающиеся в темноте вершины с крошечными огнями далеких сторожевых костров, на теплившийся в высоте огонек Полярной звезды Темирказан. Куда идти?

«Отец, спасите...» — пробормотал он.

Лагерь спал. Фыркали кони, позвякивала сбруя. Трещали в сухой траве кузнечики.

«Файзи, друг Файзи, что ты наделал?..» — почти вслух простонал Юнус. Но упрекать Файзи он больше не мог.

Говорят, первый сын Файзи Рустам, когда его за­капывали живым в землю, мучился ужасно. Палачи закапывали могилу нарочито медленно и несколько раз засыпали ему лицо, наслаждаясь, как он давится землей, инстинктивно, судорожно пытаясь выбраться из могилы. По приказу эмира, палачи многословно, смакуя подробности, рассказывали повсюду, по всей Бухаре, в каких нечеловеческих муках умирал этот молодой бунтарь. Мстя за то, что Файзи остался недосягаемым, эмир с садизмом, с наслаждением устроил ему длитель­ную многолетнюю пытку души и разума.

Неужели сейчас только совпадение, неужели они придумали Иргашу такую казнь случайно?

И Юнусу вдруг всё понятнее, всё яснее становилось, что здесь ловушка! Иргаш предатель, Иргаш сказал всё зятю халифа...

Но как мог Файзи, мудрый, железный Файзи, коман­дир-большевик, поверить?.. Как мог он, ослеплённый воспоминаниями и горем, бросить всё — отряд, дело, за которое он боролся — и, больной, изнемогающий, по­скакать в пасть врагу? Как мог он не посоветоваться с друзьями, с товарищами?!

«Да. А что мы могли ему посоветовать? — мелькнула мысль в голове Юнуса. Он вбежал в юрту и, схватив винтовку, снова выскочил на воздух.

Оглушительно громко прозвучали в ночи один за другим винтовочные выстрелы.

— Тревога! Тревога! — кричал, сделав рупор из ла­доней, Юнус...

С нескрываемым любопытством зять халифа разгля­дывал стоящего перед ним Файзи. Несомненно, Энвербей ожидал увидеть могучего богатыря, с мощным телом, широкой грудью, крепкими руками. У Файзи не отобра­ли оружия, и сейчас сабля, маузер, винтовка не столько придавали ему воинственность, сколько подчеркивали особенно сильно болезненный его вид. От приступа лихорадки, вызванного ночным путешествием, лицо Файзи пожелтело, щёки потемнели, ввалились, и глаза горели в углубившихся впадинах. Дрожь сотря­сала всё тело Файзи, и он вынужден был крепко держаться обе-ими руками за поясной ремень, чтобы не выдать своей слабости. Он выглядел таким жалким и беспомощным, что Энвербей удивленно поднял плечи и сказал громко:

—  Так вот вы какой!

Превозмогая дрожь в голосе, Файзи сказал:

—  Где мой сын, Иргаш?... Вы дали клятву, что от­пустите сына, если я приеду, и я приехал... Прикажите снять путы с моего сына.

Чем дальше он говорил, тем твёрже становился его голос. Он не просил, а уже требовал.

Удивлённо вскинув правую бровь, Энвербей заговорил:

—  Так вот этот предводитель, который поражал и побеждал лучшие мои войска. Смотрите на него... — обратился он к стоявшим около него туркам и  курбашам. — Вот кого вы боитесь. Правду говорят, что му­равей, если дать ему волю, станет змеей, а змея, при попустительстве людей, — драконом...

Он ещё выше вздёрнул плечи и хохотнул солидным генеральским баском.

—  Что же, пожалуйте к нам,  господин большевист­ский военачальник. — И он сделал жест, приглашающий войти внутрь шатра, отнюдь не стараясь скрыть презри­тельного пренебрежения. Он столько наслышался о храбрости и воинском умении Файзи, что не удержался, когда ему доложили о приезде прославленного коман­дира добровольческого отряда, и, прервав совет, вышел встретить его во двор. Он ещё не открыл своих планов своему окружению, но только высокомерно улыбнулся, пропуская вперед Файзи:

—  Пожалуйте, будьте к нам снисходительны.

Отлично понимая, что он уже схвачен, что он в пле­ну, Файзи шагнул через порог, высоко подняв голову и всем своим видом показывая, что он ничуть не обманывается в подлинных мотивах любезного отношения к нему зятя халифа и нисколько не намерен пресмыкаться и трепетать перед ним. Он только резко повторил вопрос:

— Где мой сын Иргаш?

Файзи прислонил винтовку к стене, тяжело опустил­ся на одеяло. Он чувствовал себя совершенно изнурён­ным долгой скачкой и только большим напряжением воли не позволял своему телу, умственным способно­стям окончательно обессилеть. С каким наслаждением он лёг бы, вытянулся и закрыл глаза. Неотступная боль в сердце за Иргаша, тяжесть, нестерпимая мысль, что всё, случившееся когда-то с любимым, похожим на нежную девушку, Рустамом, повторяется с Иргашем, — всё сразу исчезло, развеялось, едва он услышал слова Энвербея, увидел его взгляд, усмешку. Нет, Иргашу не угрожала смертельная опасность. Он цел и невредим. А раз так, значит, безумный поступок его — Файзи — его опрометчивость, нарушение партийной присяги — всё оправдано, всё хорошо. Он спасёт Иргаша, избавит от гибели, а всё остальное... Но снова заныло сердце. Сейчас, когда жуткая мысль о надвигающейся гибели Иргаша побледнела, стерлась, вдруг откуда-то изнутри поднялась, точно укор пробудившейся совести, новая мысль, от которой сразу же стало и жарко и холодно. Теперь, когда смерть Иргаша стала отвратимой, Файзи вдруг понял все безумие своего поступка. Всё дело борьбы и ненависти, которому отдал всю свою жизнь он, Файзи, член Коммунистической партии, большевик, он забыл. Дело народа, дело классовой борьбы, он, Фай­зи, вторично забыл ради отцовской любви. Первый раз он бросил всё, порвал с жизнью, пал так низко, уподо­бился животному, думающему только о своём детище... Увы, он влачил тогда жалкое существование, — он стал настоящим дервишем. Вот она, тысячелетняя традиция, обычай уходить из мира, отходить от борьбы, как толь­ко жизнь заставит вкусить горечь. Друзья пробудили его, вернули к борьбе, к жизни. Он думал, что искупил перед партией, народом свою слабость, свой проступок. Он мнил порой себя даже героем. Увы, не надолго его хватило. Все высокие побуждения, мысли, поступки рассеялись точно дым. «Отец, спасите... меня хотят зако­пать живым...» Сердце Файзи  разрывалось. Как оно стучит, бедное сердце!.. Как оно бьётся болью обо что-то в груди... О! Он всё забыл, всё померкло, всё слилось в чёрный туман. И вот он здесь, в лагере врагов. Он бросил друзей, воинов, дело борьбы за светлое буду­щее, и он здесь. Враги смотрят на него, ухмыляясь и радуясь его слабости. Да, они ухмыляются, потому что они нашли в душе Файзи слабое место. Их рас­чёты оправдались. Они отлично знали: он хоть и назы­вает себя большевиком, но всё бросит, пойдёт на всё ради спасения сына. Он, Файзи, не большевик, он сла­бый, ничтожный человек, он недостоин называться ком­мунистом, недостоин жить... Он уйдёт из жизни, — вот всё, что ему осталось. Уйдёт из жизни... не как больше­вик... Нет, он недостоин этого звания. Он уйдёт из жизни просто честным человеком. Он только добьётся того, из-за чего он здесь, а там... всё равно.