—  Остановите их!.. Остановите грабёж!

—  Ха, зачем? — поднял сокрушённо к небу глаза Хаджи Акбар. — Я вижу, у тебя все товары с севера... Не только московские конфеты, а всё московское. Ну... те-те... смотри, это что?

Они стояли в полутёмном сарае, и сырость била в нос.

—  Кто ты?— стонал бай.— Кто ты, наконец? Значит, ты не большевой?

—  Слава аллаху. Мы не оставлены его милостями. Имеем приказчиков и в Гиссаре и в Бухаре. К нам ве­зут материи из Ференгистана... Дело рук наших... Тру­димся во славу господа.

Хаджи Акбар потянул к себе штуку ярко-красного коленкора и сунул под нос Тишабаю ходже наклейкой с фабричным знаком цинделевской мануфактуры.

—  Ай-ай! Какое легкомыслие! И материя московская! Всё у тебя московское, кяфирское! Как мы все огорчим­ся, если ты, да не допустит аллах, окажешься во власти большевистской заразы.

—  Грабят! Дод! Караул! — взвыл Тишабай ходжа и выскочил во двор.

—  Мусульмане, — завопил он вне себя, — вай дод!

Но перед ним снова возникла толстая угреватая фи­зиономия Хаджи Акбара.

—  Так, так, братец ты мой, хочешь не хочешь, а рас­сказывай, где у тебя денежки.

—  Ты ослиный зад, а не братец! Нет у меня денег. Кому понадобился пав-лин, отправляйся за ним в Индию.

—  Что-о! Не желаешь освободить свою мошну! А ну-ка, друзья, погрейте ему спину, а то кровь у него застоя­лась.

—  Не смейте... не слушайте изверга, поднимающего руку на родного брата. Клянусь, в день страшного суда, когда архангел Исрафил протрубит два раза, и в пер­вый раз, чтобы умертвить всё живое, он умертвит твою проклятую жадную душонку, братец, а когда протрубит во второй раз, мы все воскреснем, а ты, шакал, не во­скреснешь! Да, да, не воскреснешь!

Но Хаджи Акбар не так-то легко пугался ангелов. Он потирал руки, хихикая, поглядывал на мечущегося бра­та и приговаривал:

—  Хлеб покажи — и святой откажется от веры, зо­лотом позвени — и ангел совратится с пути! Если ты присоединил к своему имени титул «ходжа» —думаешь, ты теперь потомок пророка? Вот я Хаджи, и все вообра­жают, что я паломничал к священному черному камню. Да, я ездил, только не в Мекку, а в Германию, в Бер­лин, к священной каабе имя которой — золото. И ей-же-ей! Я не поглупел... те-те... от этого. И паломничест­во и торговля! Ну, братец, где закопал денежки? Ну? Ну?

—  Богохульство! Гром на твою голову! Оставь меня. Нет у меня денег, святотатец. Всё такой, как ты, Батыр Болуш ограбил. Разорил меня. Как говорится, осел ушёл и верёвку унес.

—  Хо, хо! Богач... те-те... С богача одежду снял, — хохотал Хаджи Акбар.

И всё-таки Тишабаю ходже пришлось показать, где у него лежат деньги.

Не торопясь, Хаджи Акбар пересчитал царские чер­вонцы, «катеньки», фунты стерлингов, китайские слитки серебра «ланы».

—  Конфискуется, — заключил он. — Почему,    спраши­ваешь? Хэ-хэ! Разве ты не знаешь, душа моя, исламский закон. Какой закон? Видишь, — и он показал царскую сторублевку с изображенной на ней полногрудой Екате­риной II, — на деньгах блудница! А вот тут, на золоте, Николай, белый царь, хэ-хэ! И чего только ты разохал­ся, раскричался, братец,  не пристало тороватому запи­рать денежки в сундуки. Да притом деньги-то взял твой единоутробный брат. Да и что такое деньги? Дым... Не плачь, что у тебя нет сапог, посмотри на безногого...

Тишабай ходжа только стонал:

—  Горе мне, осталась моя голова без шапки. Обоб­рал ты меня, злодей.

Наклонившись к уху Тишабая ходжи, он спросил:

—  Всё это прекрасно, а вот где ты... те-те... прячешь оружие?.!

—  К... какое оружие? — окончательно ошалел бай.

—  Разве караван не пришёл?                                      

—  Клянусь, я не знаю ни про какое оружие.

—  И к тебе человек по имени Иргаш не приезжал?

—  Нет.

—  Ничего не понимаю,— пробормотал Хаджи Акбар.

Дивхана — жилище дивов — называли долину вер­стах в двадцати от селения Курусай. Сюда даже ничего не боящиеся чабаны, привыкшие к таинственным голо­сам скал, не решались гонять свои  отары, хоть корма здесь были на славу. Природа разрушила огромные мас­сивы конгломератов. И на каждом шагу над долиной высились то фигура молящегося муллы, то оскаленная голова ведьмы алмауз-кампыр, то гигантская, в десять домов, чаша на тонкой ножке, то зубчатая башня с кре­постной стеной самого Искандера Зулькарнайна, то раз­валины совсем уже фантастического замка, такого гро­мадного, что в нём только великанам жить... А дальше, за жилищем дивов начиналась уже совсем непроходи­мая местность, загромождённая красными скалами, ва­лунами, среди которых терялись домики крошечного киш­лака. Жители его смотрели на курусайцев как на бога­чей, потому что у них имелись богарные поля, а среди валунов и скал Дивханы росли только одинокие тутовые и  гранатовые  деревья. На крошечных клочках земли, тщательно огороженных каменными оградами, сеяли лю­церну да кое-где хлопок. Хлеба здесь не знали, а пекли лепешки из муки перемолотых тутовых ягод. Жители кишлака боялись Дивханы и обходили её стороной.

В одно из боковых ущелий, совсем пустынное и забы­тое, на рассвете следующего дня приехал Хаджи Акбар. За ним ехал работник Тишабая — Самед. Он вёл на поводу двух вьючных лошадей.

Среди хаоса скал, валунов Хаджи Акбар выбрал небольшую зелёную пло-щадку с землей, покрытой дёр­ном и, ткнув в него пальцем, приказал Самеду:

—  Копай.

Покорно Самед поплевал на руки и принялся за ра­боту, предварительно осторожно сняв дёрн кусками и от­ложив их в сторону.

Пока он копал, Хаджи Акбар с тревогой поглядывал вверх по долине, но нигде не показывалось ни одной жи­вой души.

—  Скорей! — торопил он Самеда.

—  Чего вы портите кровь, господин, — сказал, оста­новившись передохнуть, Самед, — по этому саю никто не ходит.

Он стал копать с ещё большим усердием, но опять остановился и спросил:

—  Вы сказали, никто, кроме нас с вами, не будет знать про байское золото, что мы тут закопаем?..

—  Те-те... Никто.

—  Так.

Самед копая, и по мере того, как углублялась яма, лицо его мрачнело. Какая-то еще не совсем сформиро­вавшаяся мысль беспокоила его.

—  Ну вот, готово.

Хаджи Акбар обернулся, смерил глазами яму.

—  Нет, — сказал он резко, — мало, копай ещё.

—  Да зачем? — заворчал Самед. — Сюда и так всё золото влезет.

—  Копай! — Ходжи Акбар отмерил ещё два шага.

Лицо Самеда совсем помрачнело. Он стёр рукавом пот со лба и мрачно, исподлобья, посмотрел на Хаджи Акбара.

—  Нет.

—  Ты видишь... те-те... у меня штучку, — заговорил Хаджи Акбар, вытаскивая револьвер. — Смотри. У нас в Бухаре с такими упрямцами разговор короткий.

—  Стреляй, всё равно ты меня убьёшь!

—  Будешь ты копать или нет?

—  Я понял, что ты жаждешь моей крови. Разве ты оставишь меня живым, меня, знающего, где закопан клад?

—  Дурак, дурак, а догадливый! Стой!

Окрик относился к Самеду, который, высоко подняв кетмень, ринулся на Хаджи Акбара. Но великан тут же выронил кетмень, остановился и стоял, пошатываясь. Выстрел  в упор сразил  его.  Бессмысленно смотрел он на Хаджи Акбара, а губы его шептали:

—  Больно... больно...

Он протянул руки со скрюченными пальцами и, осклабившись, пошёл на Хаджи Акбара, крикнув:

—  Удушу... Удушу!

На какое-то мгновение Хаджи Акбар растерялся, так свирепо выглядел гигант, но только на мгновение. В упор он разрядил в огромное тело парня всю обойму. И всё ещё Самед стоял и качался, издавая горлом хлюпаю­щие звуки.

—   Ну и силища... те-те... — пробормотал Хаджи Ак­бар, бледный, трясущийся. Он толкнул кулаком в окро­вавленную грудь великана, и только тогда   Самед рухнул на камни. Расширив и углубив яму, Хаджи Акбар сбросил в неё мешочки с золотом и драгоценностями, а затем хладнокровно спихнул туда всё ещё не хотевшего умирать Самеда. Он шевелился и дёргался под   слоем земли, а Хаджи Акбар методически забрасывал его гли­ной.