Речь зятя халифа, очень пространная, очень туман­ная, свелась к тому, что земледелие в Кухистане упало, посевы всюду уменьшились в два-три раза, что воины ислама отбирают хлеб и баранов, что во многих местах мирные земледельцы боятся выходить в поле и хлеб остается несобранным. Курбаши — сами мусульмане, но ведут себя не по-мусульмански: грабят, увозят моло­деньких девушек и юношей, убивают почтенных мусуль­ман, преданных делу. Народ ропщет, говорит, что налоги стали даже выше, чем при эмире. Вот почему, едва в кишлаках появляются красноармейцы, дехкане при­ветствуют их и помогают им.

Зять халифа, как всегда, разошелся под конец. Он выкрикивал громкие лозунги о создании великой мусульманской империи, об освобождении великой турецкой нации. Он потребовал, чтобы курбаши помни­ли, что они офицеры армии ислама, и навели порядок в своих отрядах, прекратили грабежи, насилия.

Вскочил Даниар, весь в повязках и бинтах.

— О каком мусульманском народе говорит господин главнокомандующий?! О здешних локайцах, о таких, как пастухи Курусая со своим ревкомом Шакиром Са­ми, или о другом — проклятом Ахмеде Ашуре — то­же ревкоме? Да они все безбожники, разбойники, мятежники. Всех их надо перерезать. Большевики сумели расколоть бухарских мусульман на две части: на проклятых революционеров и на добрых газиев — воинов за веру, детей единой с нами мусульманской семьи... Мусульмане те, кто с нами. Остальные — враги, открытые или скрытые. Что их жалеть! Их надо наказы­вать, убивать. Если им плохо сейчас, жалеть их нече­го. Пусть таких, с позволения сказать, мусульман едят волки и шакалы!..

Выведенный из себя не столько болью ран, сколь­ко почти физическим ощущением унижения оттого, что какие-то чёрные дехкане, вроде Шакира Сами или Ахме­да Ашура, бьют его испытанные войска, он резко заявил, что от кишлаков не останется и комочка глины. Не дождавшись конца военного совета, Даниар ушёл, громко хлопнув дверью.

Поднялся шум. Никто не хотел слушать.

С трудом Энвербею удалось водворить относительную тишину. Он сказал, что собрал совет порадовать ново­стями: добрый мусульманин и храбрый воин Абду Кагар прислал из Кызыл-Кумов своих людей. Узнав, что Энвербей готовит новый поход на Бухару, он хочет оказать помощь и тоже начать наступление на Бухару с севера. После весенних неудач Абду Кагар собрал много воинов, много винтовок. Господин эмир уже прислал Абду Кагару грамоту со своим уполномоченным Лятифом Диванбеги. Абду Кагар назначен командующим войсками Западной Бухары и получит от англичан много оружия и патронов. Конец большевиков близится.

Только немногие заинтересовались новостью. Ибрагимбек сидел, всё так же не поднимая глаз. Он боялся встретиться со взглядом Энвербея. Вдруг он вспомнил, что зять халифа обладает способностью читать мысли по глазам. Кто-то говорил об этом. Он встал и начал пробираться к выходу. За ним засемени­ли его помощники: кряхтящий и сипящий Каюм Диванбеги, подвижной худощавый Асадулла, приземи­стый плотный Алаярбек Даниарбек.

Выходя, Алаярбек Даниарбек во всеуслышание заявил:

— Поистине высокопоставленный командующий Абду Кагар. Кто не знает в Бухаре, что Абду Кагар — кровопийца-разбойник. Ещё при эмире он мог прирезать женщину или ребёнка за мерку сухого гороха, собака! Его поймали, и он гнил в зиндане десять лет, а когда арк разбили революционеры и освободили почтен­ных людей, этот людоед сумел вырваться. Он скрыл­ся в пес-ках и снова взялся за свои кровавые дела.

Говорил Алаярбек Даниарбек смело и громко. Он знал, что Ибрагимбеку приятны его слова. Не один он, Ибрагимбек, в прошлом ходил в ворах. И из воров выходят знатные люди.

Ибрагимбек даже похлопал Алаярбека Даниарбека по спине:

—  Порадовал ты меня, друг, повеселил.

Открыл свой заветный сундук и, выбрав после долгих поисков халат попроще да подешевле, накинул его на плечи Алаярбеку Даниарбеку.

—  Носи и помни нашу милость.

Надо сказать, что Алаярбек Даниарбек, попав не­чаянно-негаданно в советники самого «украшения мира», как приказывал себя отныне именовать Ибрагимбек, нагляделся такого, что возмущение и негодование порой душили его. Оставаясь наедине с собой, он вслух репе­тировал обличительную речь, с которой выступит, чтобы заклеймить «калёным железом» жестокость, разврат, тиранию Ибрагима-вора, поднятого кровавыми преступ­лениями к вершинам власти. Засыпая, Алаярбек Даниар­бек бормотал под нос отборные ругательства, которыми он собирался завтра же, не откладывая, изничтожить «негодяя» и «детоубийцу»... В своих сновидениях он видел себя в комнате Ибрагимбека стоящим перед знаменитой кроватью с никелированными шишечками и заносящим нож над круглой, как шар, головой курбаши... Но наступало утро — и... Алаярбек Даниарбек слабел в своих воинственных замыслах. Взвесив на весах мудрости все «за» и «против», он старался дер­жаться тихо, незаметно. Но за день накапливалось столько негодования и возмущения, что к ночи Алаяр­бек Даниарбек снова входил в роль мстителя, но толь­ко мысленно и только до рассвета.

Пётр Иванович обнаружил Алаярбека Даниарбека среди приближенных Ибрагимбека совершенно случайно.

Как-то во время суеты большого пира он вышел из своей комнаты и сразу    же попал в шумящую, горланящую толпу. Мимо прошли узбеки рода катта-ган. По двое, упираясь ногами в землю, они вели на ре­менных поводьях рвущихся вперед в драку огромных кудлатых баранов с круто завитыми чудовищных размеров рогами. Шерсть баранов какого-то неесте­ственного жёлтовато-розового цвета поразила доктора, и  хотя тревога сжимала ему сердце, он не удержался и спросил Кривого:

—  Почему они такие?

—  Красят...  Нарочно красят.  Эх, сиди  тут с тобой, урус  — с  горестным  сожалением пробормотал  страж­ник, —  а там сейчас такое будет, такое...

Он даже привстал на цыпочки, чтобы посмотреть через головы людей, но, должно быть, ничего не увидел, плюнув и, сев рядом, сказал:

—  Эх, бой будет... кучкар с кучкаром лбами... вот так. Он с силой ударил кулаком о кулак.

—  Так давай посмотрим. Отведи меня.

—  Э, да и правда, — вдруг осенило парня, — эй, расступись. Урус доктор хочет смотреть.

Он растолкал стоящих стеной курбашей и вытолкнув Петра Ивановича  вперёд.

Но, против ожидания, бой кучкаров оказался неин­тересным, и доктор решил заглянуть в конюшню.

Ибрагимбек подарил доктору великолепного тонко­ногого коня гиссарской породы. Пётр Иванович, уже отчаявшийся когда-либо ощущать под собой вздраги­вающую спину лошади, остался чрезвычайно доволен. Принять дар от басмача он не считал зазорным, хотя бы потому, что его Серого или убили или украли, а Серый отлично служил уже лет пять или шесть и пре­красно возил его по степям, пустыням и самым трудным горным тропам.

Подаренный конь серебристо-серой масти имел ма­ленькую сухую голову, аристократические небольшие ко­пыта, пышный хвост и гриву, что, в сочетании с велико­лепным, украшенным небесной бирюзой седлом, доста­вило доктору полное удовлетворение. На таком коне и с таким убранством не постыдился бы проехаться и ли­хой наездник по улицам Бухары.

Со своим новым конем Пётр Иванович связывал кое-какие планы, о которых в глубине души он даже не решался думать, настолько они казались ещё фанта­стическими. Но если учесть, что в этих планах занимало едва ли не главное место спасение Жаннат... Впрочем...

Доктор невольно остановился в больших дверях конюшни. Его верный джигит и переводчик Алаярбек Даниарбек, который исчез с каюка столько дней назад во время печального путешествия, как ни в чем не бывало оживлённо жестикулировал, разглагольствуя среди самых отъявленных басмачей. Видимо, они только что закон­чили экзекуцию, потому что тут же на куче навоза лежало несколько таких же нукеров в нелепых позах, с петлями на ногах, привязанных к длинному укреплён­ному на кормушках толстому шесту, с распухшими посиневшими подошвами. Сразу стало ясно, что здесь, по старому эмирскому обычаю, били провинившихся по голым пяткам.