От себя Гриневич добавил:

— Понятно, то-ва-рищ упол-но-моченный!

И, четко повернувшись на каблуках, вышел, громко отбивая шаг и звеня шпорами.

Когда вечером Морозенко вернулся с охоты, во дворе, сидя на завалинке у ворот, его ждал собственнолично капудан-паша Али Риза.

Морозенко онемел от удивления. Вскочив и сделав под козырек, Али Риза заговорил с ним по-русски. До сих пор считалось, что турок не знает и двух русских слов.

— Мы, я и эфенди Усман Ходжаев, имеем честь приглашайт вас и ваших официерн сегодня на банкет, так сказать, на чашка чай. Wollen Sie bitte, mein Herr, trinken ein Tasse Tee?[5] — закончил совершенно неожиданно он по-немецки, растерянно и даже как-то жалко улыбнулся и, взяв под козырек, уехал.

Недоумевал Морозенко недолго. Когда узнал, что есть радиограмма из Бухары и из штаба Туркфронта, помылся, почистился и отправился в гости.

Ему попался навстречу Гриневич.

— Алеша, ты поедешь к уполномоченному? — окликнул его Морозенко.

— Что я, чаю не видел, что ли?

— Нельзя так. Ты всех восстановишь против нас. Видишь, он всей душой…

— Душонка у него буржуйская.

— Ну, как хочешь..

Тихо ночью в Душанбе. На подмерзших улицах ни души. Промозглый туман медленно ползет по закоулкам, затягивает густой серой пеленой дворы и дворики, лезет в щели плохо заклеенных бумагой окон, колтуном застаивается над сырым свинцово-холодным полом, душит потрескивающий огонек светильника. К самому огоньку клонится голова Гриневича, глаза напряженно прикованы к страницам книги. Мелок шрифт, плох неверный желтый свет, чадит фитилек в черном кунжутном масле. Сидит Гриневич за грубо сбитым столом на топчане… Трудно читать, и, может быть, поэтому Гриневич шевелит губами, повторяя про себя слова. Хочется спать, поздно. Книга серьезная, очень серьезная — Фридрих Энгельс о военном искусстве, и усталый мозг не все сразу воспринимает. Все холоднее становится, стынут под столом колени, морозец просачивается за воротник. Строчки сливаются перед глазами, мысли лезут в голову совсем не связанные с книгой. Тревожно. Где Морозенко?

Час назад Гриневич обошел расположение батальона, проверил караулы. Томительная неопределенность надоела. Не нравятся Гриневичу Али Риза и Усман Ходжаев. Много повидал Гриневич за последние годы, много повоевал. Не нравятся Гриневичу бухарские джадиды — чистенькие, в чистеньких чалмах, с чистенькими, розовыми лицами, слишком чистенькими, слишком гладенькими, с гладенькими речами о свободе вообще, просвещении вообще, о счастье вообще. А посмотрите на их гладенькие, нежные ладони, без намека на мозоли. Разве это руки трудящихся? Разве своими пухлыми, мягкими, как у барыни, ручками Усман Ходжаев трудился? Не нравится Гриневичу Усман Ходжаев. Лицо его не нравится — добродушное, пухлое, с бегающими глазами. Много видел таких лиц Гриневич и в Фергане и в Самарканде. «На устах — мед, в глазах — уксус», — говорят таджики. Чистенькие лица, но чиста ли совесть? Благообразие, а под ним грязь, болото. Сегодня клянется в верности советской власти, провозглашает идеалы просвещения, культуры, а завтра вырезает партийцев, сдирает кожу живьем с командиров, побивает камнями женщин, снявших паранджу. Зверствует, наслаждается страданиями жертв. Предатель с чистеньким сладеньким лицом… таким, как у Усмана Ходжаева. Тьфу! Опять! И что он лезет в голову, этот Усман Ходжаев. Большой человек, «друг народа», как он сам себя называет. Почему-то Гриневич шарит рукой под жесткой холодной подушкой и вынимает маузер. Кладет его машинально на стол. Зачем? Гриневич с недоумением смотрит на маузер. Что случилось? Ведь на поясе висит другой маузер. Даже дома у себя Гриневич не снимает оружие. Слишком неспокойно в городе.

Гриневич прислушивается к тому, что творится в ночи на дворе. Хуже нет сидеть вот так и ждать. А может быть, и вообще ждать-то нечего. Может быть, все страхи напрасны, выдуманы.

Все так же тихо в Душанбе. Далеко-далеко шумит не скованная морозом неугомонная речка Душанбинка. Тихо.

Внезапно Гриневич берет трубку полевого телефона.

— Дежурный? Это ты, Митя? Соедини-ка с начгаром.

В трубке пищит до невозможности искаженный голос Мити-телефониста:

— Их нету, Морозенко. Они в крепости…

— Ну тогда дежурного.

Долго гудит зуммер, но никто не берет трубку.

Скрипнув зубами, бросает досадливо Гриневич трубку. Экая беспечность. Гриневич склоняется над книгой. Но читать не может.

Не нравится это чаепитие у Усмана Ходжаева. Да и поздно. Что они там делают?

Вдруг слух улавливает едва различимые звуки. Чуть слышится шаркание подошв. Струя мороза ударила в лицо, замигал язычок пламени. Гриневич поднимает голову, и невольно в руке его оказывается маузер.

Виновато улыбаясь, на Гриневича смотрит добродушное бородатое лицо… Даниар-друг смотрит пристально, молчит и улыбается. Откуда он взялся? Из-под земли, что ли, выскочил? Из-за широких плеч Даниара, отягощенных пулеметными лентами, выглядывают суровые физиономии кавказцев в больших, посеребренных инеем кубанках.

— Стой! — говорит Гриневич с холодным спокойствием. — Стрелять буду.

Он и сам понимает, что будет стрелять. И сладко заныло сердце. Он сжимает рукоятку маузера и не спускает глаз с Даниара и с его людей, загородивших дверь.

И под дулом маузера все еще ласково улыбается Даниар. Мужицкая борода его шевелится, и изо рта вместе с облачком пара, блеснувшим в отсвете огонька чирага, вырывается глухо:

— Стреляй, друг! Хэ-хэ… — смеется Даниар и садится перед Гриневичем на табуретку. — Хо-хо-хо. Пусть голова твоя не седеет.

— Смеешься? — недоумевает Гриневич, но маузера из руки не выпускает. — Смеешься, значит.

Из поля зрения он не выпускает ни Даниара, ни его молодцов, все еще торчащих в открытой двери. Впрочем, оружие можно положить на стол. Дальше за кавказцами бледными пятнами маячат буденовки Матьяша и других бойцов.

Хохот сразу обрывается.

— Смеюсь, — наконец успокаивается Даниар. — Пришел гость, а хозяин под нос ему оружие… Разве можно? У нас на Кавказе… не так…

Гриневич закуривает и дает папиросу Даниару.

— Недавно получили… Московские… «Ява».

Они курят молча.

— Я смеюсь, — наконец говорит Даниар, — потому что радуюсь. А радуюсь потому, что принес хорошую весть. Я веселый.

Он испытующе разглядывает лицо Гриневича и ждет естественного в этих случаях вопроса, но тем и отличается от других Гриневич, что всегда поступает не так, как ждут. Он продолжает молча курить.

Даниар почувствовал себя неудобно…

Странно хихикнул он и поспешил выпалить:

— Радостная весть: домой поедешь, к жене, друг, поедешь. Войне конец, друг.

И он захихикал.

— Нет, ты скажи, Даниар, как ты попал ко мне в батальон, а? Знаешь, у меня народ такой: чуть что, могут дырку в животе сделать.

— Хо-хо, дырку в животе, — захохотал Даниар с таким удовольствием, будто перспектива быть продырявленным ему понравилась. Он полез за пазуху, пошарил там и с многозначительным видом положил на неотесанные доски стола пакет. — Хо-хо, Даниар даже мангытов-головорезов не боится, Даниар крови не боится, и своей и чужой не боится.

— Ну, у меня бойцы — и русские, и узбеки, и венгры, и таджики — тоже ни ангелов, ни чертей не боятся, — говорит Гриневич, вскрывая ножичком конверт. — Письмо? Что за чертовщина?

Он держал в руке приказ немедленно выстроить бойцов, сдать полностью даниаровским кавказцам оружие, седла, коней и пешим порядком следовать в крепость. Подписан приказ был Морозенко и помвоенкома.

Снова и снова читает Гриневич приказ. Ничего не понять! Строчки ли прыгают в глазах, или это пламя коптилки колеблется на сквозняке.

Правду говорят, не верь глазам своим… Невероятно… Разоружить батальон… Сдать оружие… отнять винтовки у прославленных в сражениях бойцов Красной Армии… Позор! Предательство! Никогда этого не будет…