Горцы дали торжественную клятву отомстить и стрелять в басмачей, если они придут в их ущелье, бросать в них с горы камни, убивать их дубинками, резать ножами, никогда больше не лизать пыль их следов.

Ибрагимбек бежал. Его так и не нашли.

Рассчитал он хитро. Ловко увернувшись из-под дубины Шакира Сами, он прыгнул босыми ногами в костер, мгновенно разметал его, расшвырял ошеломленных нукеров и кинулся полуголый в спасительную темноту. Грузный, огромный, он бежал очень быстро и ловко. Так бегал он в свое время, спасаясь от дехкан, у которых он крал лошадей. Он мчался по колючкам, комьям глины, петляя между юртами и хижинами, успевая внимательно прислушиваться к воплям и топоту ног.

Но как быстро он ни бежал, его преследователи, молодые, сильные, бежали быстрее.

Шум погони настигал, надвигался. За черными шапками юрт вспыхнуло зарево. Пастухи зажгли снопы колючки.

Пробегая мимо уединенно стоявшей юрты, Ибрагимбек метнулся в темный провал двери и затаился.

— Это ты, Фазиль? — прозвучал испуганный женский голос.

Одним прыжком кинулся Ибрагимбек в темный угол, навалился на теплое барахтающееся тело, за жал огромной ладонью рот и, выхватив нож, приставил его пониже левой груди женщины.

— Молчи… иначе смерть…

Преследователи бежали мимо юрты.

Человеческая фигура заслонила светлый прямоугольник двери.

— Эй, Джамаль, спишь?

— Спроси: «Что случилось?» — И Ибрагимбек кольнул ножом Джамаль.

— Что случилось? — спросила она дрожащим голосом.

— Спи… Ибрагима-вора поймали.

Фигура исчезла.

Несколько минут Ибрагимбек сидел неподвижно, все еще зажимая рот молодой женщине. Шум погони удалялся. Почти стих лай собак.

— Будешь кричать?

— Н-н-нет.

— Хорошо.

Одним движением бандит вонзил нож в тело по самую рукоятку, выдернул его и пополз к двери, не обращая внимания на хрипы жертвы.

Он уже подбирался к дверям. Высунул голову и, вдохнув полной грудью свежесть ночи, прислушался.

Пастухи ушли далеко. Они искали его в степи.

Он хотел выйти уже, но резкий звук, раздавшийся за его спиной, заставил его испуганно вздрогнуть. Плакал младенец, громко, отчаянно.

Ибрагимбек кинулся назад в юрту.

Плач ребенка оборвался.

Снова в дверях показался Ибрагимбек. Он быстро пошел вниз по тропинке, но тотчас остановился и засопел громко носом. Он принюхивался. Пахло навозом.

Где-то близко паслись кони. Нюх не обманул конокрада. Ползком он подобрался к табуну. Ему не понадобились седло и уздечка. Он прекрасно обходился без них.

Но топот коня звонко разносится в ночной степи.

Пастухи и нукеры бросились за одиноким всадником. Они гоняли его и на холмах, и в тугаях, и в реке, и в логах…

Поверявший копя, с лицом, иссеченным до крови колючкой, продрогший, со сломанным ребром и выбитыми зубами, Ибрагимбек долго метался, как раненый кабан, в кольце жестоких, упорных преследователей.

Но и на этот раз случай, счастье сопутствовали Ибрагимбеку. Всю ночь Абдусаттар Безносый с целой группой охотников искали командующего. Отчаявшись, они уже направлялись в Кок-Таш. И вот в придорожной яме они обнаружили окровавленного, покрытого грязью, в жалких лохмотьях курбаши.

Потрясения этой ночи оказались не по плечу и такой железной натуре, как Ибрагимбек. Он заболел. Лежал в кровати, смотрел воспаленными глазами на блестящие шишечки никелированной спинки и бредил. Но и в бреду он не подпускал никого к своему ложу. Едва кто-либо приближался к нему, больной вскакивал и кидался на человека. Он никого не узнавал.

— Баба! Девка! Меня опозорила. Мразь! — твердил он, уставившись в потолок.

С ехидством Абдусаттар Безносый поучительно изрекал:

— Не считай врага ничтожным. Я видел огромную гору из мелких камешков…

За эти слова Абдусаттар чуть не поплатился жизнью, потому что Ибрагимбек в припадке ярости вытащил из-под одеяла маузер и открыл стрельбу.

Из всей этой истории Ибрагимбек сделал вывод: он решил, что Абдусаттар — человек Энвера и что именно при помощи Абдусаттара зять халифа подстроил ему засаду у пастухов Курусая.

А Жаннат получила уважительное прозвище «бика» — госпожа. Теперь все называли ее почтительно Жаннат-бика, хотя всем почтенным старейшинам она годилась в правнучки.

Ей исполнилось в эти дни пятнадцать лет.

— «Дамад халифатул муслимин эмир-лашкари ислам сайд Анвар» — видите, какой титул: «Зять халифа правоверных и главнокомандующий войском ислама, потомок пророка Энвер». Все всунул в одну печать: «халиф», «правоверные», «ислам», «потомок пророка», а?

— И все же, почтеннейший Чандра Босс, вы преувеличиваете.

— Почтеннейший Саиб Шамун, в этих словах — порох, динамит, пироксилин, нитроглицерин. Порознь эти словечки не так страшны, а вместе взятые, они могут воспламенить весь Восток.

Собеседники с удобством расположились на плоской крыше помещения для гостей в каале — замке пуштунского сардара. За невысокими, сложенными из глиняных блоков зубцами простиралась широкая желто-бурая долина, прорезанная полоской расплавленного серебра реки, по ту сторону которой громоздились кофейные, синие, лиловые горы, упиравшиеся белыми вершинами в курчавые облака. Дул ровный, прохладный ветер, шевеля и шурша бумагами и топографическими картами, набросанными на низенький, инкрустированный столик. Над столиком скрипело и металось на ветру ненужное сейчас, зимой, опахало из фазаньих хвостов.

Склонившись над столом, Чандра Босс читал обращение Энвера, изредка вскидывая свою бритую голову, увенчанную маленькой индусской чалмой, и возбужденно издавая возгласы: «Ловко. А?»

Лицо Чандра Босса не бросалось в глаза. Ни одной черты, привлекающей внимание. Это было самое обыкновенное на Востоке лицо: смуглое, сухое, темные, неопределенного цвета глаза, не слишком широкие и не очень густые брови, подбритые усики и навсегда застывшая на тонких губах вежливая улыбка, лишь порой, на мгновение, сменяющаяся вдруг холодной усмешкой.

Второй собеседник, Саиб Шамун, сидевший развалясь на подушках, тоже всем обличьем походил на восточного человека, вернее, даже на монгола. Имел он очень добродушное, изъеденное оспой желтоватое лицо, мягкий расплывшийся нос, несколько обрюзгшие щеки, скошенный, безвольный, предусмотрительно скрытый черной курчавой бородкой подбородок, извиняющийся уклончивый взгляд. Все эти черты могли принадлежать, по-видимому, человеку крайне безобидному, нерешительному. А мягкая линия рта вызывала подозрение, что Саиб Шамун ленив, равнодушен ко всему на свете.

Саиб Шамун, заглядывая через плечо индуса, тоже читал обращение Энвербея ко всем мусульманам, но лицо его оставалось равнодушным.

— Бумажка! Крикливая бумажка! Для Индии не страшна. Амритсарский расстрел охладил горячие головы.

— В Амритсаре генерал Дайер проявил слюнтяйский альтруизм. Не тысячу бездельников следовало расстрелять, а десять… сто тысяч… Тогда бы собаки индусы, грязные эти туземцы, забыли бы и думать о всяких там революциях. Так-то, почтеннейший Саиб Шамун.

— Но, почтеннейший Чандра Босс… какая терминология!.. Я все же… так сказать… туземец, кашгарец.

— Отец ваш белый… Он облагородил черную монгольскую кровь в ваших жилах… дал вам право жить. У меня бабушка индуска, но клянусь, я стопроцентный британец, и вам советую таковым быть, хоть ваша широкоскулая физиономия и монгольская складка глаз… Поблагодарим вашу мать и мою бабушку. Они не растерялись и влили в наши вены кровь высшей расы.

Саиб Шамун слегка поморщился, но промолчал.

— Да, — продолжал Чандра Босс, — мой отец всегда мне говорил; «Ты внук британца и сын британца, ты британец, помни это. В Индии черномазые полезут к тебе с родственными чувствами. Держи их на расстоянии. Ты белый — они цветные. Белый цвет подавляет черный». Вы что улыбаетесь?