— Пойдите в город. Сейчас же пойдите… Клянусь, вы увидите… Кто стоит на охране банка?.. Ни одного нашего. Кто на страже ворот? Кто на телеграфе, кто на станции, кто на дороге? Они, всюду они — большевики, рабочие, ремесленники, батраки!.. Мы без крыльев, без перьев. А кто виноват? Вы, вы, военный назир, виноваты. Вы лавочник, а не военный назир. «Если шах не хочет дать сокровища для войска, то войско не хочет браться за меч!» Кто клал себе военные деньги в карман? Вы! А наши воины ислама залезли под одеяла и дрыхнут… Станут они на голодный желудок воевать!

Лоб Энвера покрылся бороздами морщин. Он уставился мрачно на ковер.

— Я сказал! — закончил Рауф Нукрат.

— Надо действовать. — В наступившем молчании голос назира Арипова прозвучал слабо и неубедительно.

Многие невольно осторожно смотрели на двери, и в суетливо бегающих их глазах читалась откровенная мысль: «Хорошо бы уйти».

Уйти, бежать отсюда. Скорее! Точно оборвались все нити, связывающие их с миром устойчивым, полным удобств, услад, связанных с высокими званиями назиров и высших служащих. Приняв участие в сегодняшнем сборище, они переступили грань закона. Призыв Энвер а действовать никого не вдохновил. Да и звучал он крайне неубедительно и невнятно.

Якуб-заде предложил всем разойтись и выбираться из Бухары кто как может.

Тогда вскочил Энвербей.

— Собрать всех имеющих оружие. Выступать! Штурмовать! — крикнул он. — Завтра взлетят на воздух поезда со снарядами в Кагане, Каршах, Термезе. Завтра на весь мир прогремит гром священной войны против неверных.

Вмешался Рауф Нукрат.

— Нет. Все пропадет. Погибнут и те, про кого еще не знают большевики… Вы, ваше высокопревосходительство, покидаете Бухару. Вы уезжаете на охоту в каршинскую степь… С вами… сам председатель совета назиров. Милиция поедет почетной охраной. В степи вас найдет наш человек — Иргаш.

— Ох, — бормотал Якуб-заде, мечась по комнате, — наша шея тоньше волоса.

— Как? Ехать? Сейчас? — удивился Энвербей.

— Да. Сейчас. Мы не можем допустить, чтобы из-за блохи сгорел весь ковер нашего дела.

— Что вы имеете в виду? — вспыхнул Энвербей. — Что вы мешаете слова с водой?

— Тысячу извинений… — пробормотал Рауф Нукрат, — но, милость аллаха велика, есть ли время сейчас спорить?

Он стоял на своем. Убирая из Бухары Энвербея, он хотел спасти заговор джадидов. Он жертвовал малой частью ради целого. И прежде всего он спасал себя…

Поднялось что-то невообразимое. Все забыли об угощении, о плове. Через минуту михманхана опустела.

В дверях произошла давка. Каждый хотел выйти первым. О долге вежливости, об уважении к зятю халифа все забыли.

Сильно швыряло и трясло. Резкий ветер врывался то с одной, то с другой стороны и назойливо забирался ледяными струйками за ворот халата. Пыль и песок набивались в рот, нос, глаза. Космы шерсти белой папахи трепетали на ветру. Несло терпким запахом железа и мазута.

Но трудно требовать больших удобств, когда путешествуешь на тормозной площадке товарного вагона.

Надо признать, что пассажир в папахе, сидевший нахохлившись на полу, скрестив ноги по-турецки, меньше всего думал жаловаться или как-нибудь выражать недовольство. Напротив, темные внимательные глаза его оживленно и даже весело взирали на мир. Он с явным удовольствием вслушивался в монотонный стук колес и изредка поглядывал на розовые от последних лучей заката, медленно проплывающие мимо плоские увалы. Дым и копоть временами заносило на площадку, и на лице путешественника появлялась страдальческая гримаса.

Сумерки сгущались. В тумане промелькнуло белое пятно — не то озеро, не то солончак — и странные холмы, похожие на пирамиды с усеченными верхушками.

Донесся протяжный гудок паровоза, второй, третий…

Уже в полной темноте, громыхая на стрелках, товарный поезд медленно вполз на небольшую станцию. Лязгнули буфера, вагоны жалобно заскрипели и остановились.

Пассажир не шевельнулся. Возможно, что он чувствовал себя очень утомленным.

И действительно, человек проделал немалый путь.

Вечером он подъехал на худом, изможденном, но красивом коне к маленькой станции, затерявшейся в степи к югу от Бухарского оазиса. Недалеко к западу, откуда прибыл путник, лежат пески, а за ними великая река Аму-Дарья.

В те бурные, беспокойные дни в поезда садились странные, неожиданные люди: свирепые бородачи в живописных восточных одеяниях, но с ясным добродушным взглядом младенца; типичные разбойники, вооруженные до зубов, оказывающиеся на самом деле мирными пастухами; длиннолицые карнапчульские арабы; величественные чалмоносцы — шейхи, едущие на поклонение каким-то неведомым священным источникам Шахрисябза. Великие события 1920 года привели в движение глубокие толщи населения Бухарского эмирата. На огромных пространствах все бурлило, кипело…

Одинокий всадник осадил коня у невзрачного станционного здания. Внешность путника бросалась в глаза: одетый по-туркменски, он носил высокую текинскую папаху ослепительно белой шерсти, красный шелковый халат, лаковые сапоги на высоких каблуках. На ременном поясе висел в серебряных ножнах длинный нож — кинжал.

Лицо путешественника, дочерна загорелое, оживлялось поблескиванием белков глаз и иссиня-черной полоской по-туркменски подбритой бородки.

Туркмены редко появлялись в этих краях. До революции чаще всего сюда заскакивали бесшабашные калтаманы из бурдалыкских тугаев. И потому человек в туркменском одеянии вызвал несколько косых взглядов. Толпившиеся на перроне пастухи-каракулеводы предпочли отойти в сторону, когда туркмен, привязав коня к чахлому деревцу, вышел на перрон и решительно поднялся по ступенькам на площадку товарного вагона.

Странный поступок незнакомца, бросившего лошадь, вызвал подозрение у двух стоявших на перроне военных. Один из них, в котором не без труда можно было узнать Пантелеймона Кондратьевича — так он почернел и осунулся, заметил:

— Туркмен коня бросил? Непонятно!

Обменявшись парой незначительных фраз, командиры продолжали свою прогулку, но вскоре, отвлеченные появлением группы мулл и ишанов в ярких полосатых халатах и белых чалмах, забыли о странном путнике, решившем ехать в товарном поезде. Впрочем, в ту эпоху такого рода способ передвижения был весьма обычен, так как пассажирские поезда ходили очень редко и нерегулярно.

Совсем уже стемнело, когда поезд двинулся дальше, он останавливался чуть ли не на каждой версте. Железнодорожная линия, только недавно восстановленная, еще не была приведена в порядок.

На первой станции поезд стоял очень долго. В темноте блуждали огоньки фонарей. Где-то рядом с шумом дышал паром паровоз. Издалека доносился тонкий голос, фальцетом тянувший почти на одной ноте старую песню о молодом чабане, ставшем жертвой черных очей своей возлюбленной.

— Салом, таксыр! — прозвучал в темноте сипловатый голос.

Пассажир в туркменской папахе резко повернулся. На краю площадки выросла темная бесформенная фигура.

— Салом, здоровье да сопутствует вам! — продолжал незнакомец. — Хорошо поет человек, а?

Пассажир в папахе молчал.

— Хорошая песня живит душу, а человек становится подобным цветку. Знаете загадку: конь бежит — водой плюется, без узды везет — несется. Что такое?

В ответ послышалось только недовольное ворчание.

— Ну, ну, детский разговор, — успокоительно засипел новый пассажир. — Да, на этом сатанинском коне… На шипящем, подобно самовару, и стучащем тысячью подков мы едем…

Пассажир в папахе ворчливо забормотал:

— Конь, какой конь? Почему люди так любят волочить язык по пути пустословия? К чему твое любопытство?

— А ну-ка посторонись, ты, молодой.

Поезд снова мчался по степи сквозь тьму.

Стараясь перекричать лязг и грохот, новый пассажир снова засипел:.