Ветер то резко-холодными, морозными, то теплыми, явно весенними порывами дул сквозь зубцы и криво пробитые в черепичной кладке бойницы, из которых столетиями защитники города пускали густоперые стрелы и пули во врагов. Сиротливо дребезжал на ветру надломанный флагшток с громко хлопающим плещущимся флагом, ни цвета, ни рисунка которого в предутреннем сумраке невозможно было разглядеть.

Багровые блики от факела метались по выщербленным кирпичам башен, по булыжнику мостовой, по тонкому ледку, затянувшему за ночь лужи, по комьям густой, спекшейся с овечьим калом и лошадиным навозом грязи. Из черного провала низкой дверки тянуло теплом, угаром, плесенью и терпким потом ватных, давно не стиранных халатов.

Ворота Шейх Джалял, как и все другие ворота в бухарской стене, обветшали, порастрескались. Давно уже следовало их снести. Узкие, неудобные, они мешали движению повозок, караванов, стесняли проезд. Издавна в стене, окружающей Бухару, существовало немало проломов и дыр, через которые еще во времена эмира по ночам пробирались разные люди, «Ворота для честных людей», — говорили бухарцы, и они были правы. Ворота построили эмиры на всех многочисленных дорогах, вливающихся со всех сторон в шумную торговую Бухару, чтобы взимать подати и пошлины с торгового люда. Бокастые, пузатые башни стояли незыблемо. Между ними низкие, из крепко сбитых толстых досок створки, скрипя, открывались перед многими эмирами, кости которых давно уже гнили в мазаре Богаутдин.

Все выглядело мрачно, громоздко, неуклюже и казалось трудно одолимым, конечно, если нет самой что ни на есть плохонькой пушки. Ни одни из ворот Бухары не выдержали штурма в достопамятный 1920 год. Но и после революции, в силу традиции и старинных привычек, по приказу правительства Бухары ворота на ночь запирались, хоть в этом никакой нужды и не было.

Застоявшиеся кони нетерпеливо бряцали сбруей, ржали, били копытами землю. Люди спешились и разминали застывшие ноги, а смотритель ворот все еще мял мандат и шевелил губами, пытаясь проникнуть в смысл его содержания и нетерпеливо поглядывая на краснорожего старика.

Помост чайханы почти вплотную упирался в одну из башен ворот. Смотрителю ворот и краснорожему ничего не стоило бы обменяться словами, но они почему-то делали друг другу страшные глаза.

Наконец краснорожий понял и, буркнув что-то нечленораздельное, надел меховую шапку, кожаные кауши, соскочил с помоста и стал пробираться среди людей, коней и всадников.

Юнус сразу заприметил, что между краснорожим и смотрителем ворот существует какая-то связь. Скоро стал ясен и смысл безмолвных переговоров взглядами: смотритель тянул чтение мандата, чтобы выиграть время. Сжав каблуками бока коня, Юнус послал его вперед и кинулся за краснорожим.

— Ты долго читать еще будешь? — спросил Файзи у смотрителя.

— Столько, сколько нужно, и буду читать.

— Мы торопимся, открывай ворота. — Он взял решительно мандат из рук смотрителя. — Дай-ка я тебе прочитаю.

— Дод! Бидод! Караул! — закричал смотритель.

В ответ что-то зашумело в зубцах башен, захлопали черные клочья, заметались в небе с криком.

— Погляди, — сказал смотритель ворот, — видишь?

— Что?

— Воронье видишь? Знаешь, почему воронье здесь живет? Раньше на башнях на шестах головы врагов эмира натыкали. Вот воронье глаза выклевывало, лакомилось.

— Эмир сбежал, теперь этого нет. — Файзи зябко кутался в халат. Он старался разглядеть, что там за возня идет среди всадников.

А там слышались удары, хрипы, возгласы, шла борьба. Он даже толком не расслышал, вернее, не вдумался в смысл ответа смотрителя, сказавшего: «Ну, головы здесь еще будут».

Файзи обернулся. Э, да где же краснорожий? Какой-то человек вырвался из кучки всадников и побежал, шлепая каушами, по улице в сторону базара.

— Ого, а ну, не выдавай! — крикнул Юнус.

Кони не выдали. Кони отряда не отличались скаковыми какими-нибудь статьями, но бегали очень быстро. Через минуту рука Юнуса крепко держала краснорожего за ворот халата.

— Так, — произнес, задыхаясь, Юнус, — спешишь, почтеннейший?..

— Чего тебе? — взвизгнул краснорожий. Он тоже задыхался.

— Куда ты?

— Спать хочу!

— Успеешь.

Пришлось краснорожему вернуться к воротам.

Разбудили начальника караула. Он так сладко спал на своем холодном кирпичном ложе, что даже выругался.

— Чтоб вас, такой сон…

Он потянулся так, что кости затрещали, зевнул. Подойдя к смотрителю, он тупо поглядел на него, на мандат, попытался разглядеть Файзи.

— Слушайте, долго нас будут здесь держать, в этой тюрьме, именуемой воротами? — начал было Юнус.

Начальник караула еще раз зевнул, осмотрел со всех сторон мандат, тщательно сложил его уже по старым складкам и отдал Файзи.

— Что ты делаешь? — взвизгнул смотритель ворот.

Не удостоив его даже ответом, начальник караула приложил к облезшему меху шапки свою ладонь и отрапортовал:

— Мандат есть! Все в порядке.

Он сам отодвинул засов и развел створки ворот.

Ворота распахнулись.

Отряд въехал в тьму предрассветных полей.

Долго всадники слышали еще карканье всполошившихся ворон на воротах.

Стало светло, Файзи оглядел свой отряд.

— А это кто? — удивился он, показывая на понуро шагавшую среди конных фигуру пешего.

Тогда Юнус развязал на лице неизвестного платок, и все увидели растерянную, сконфуженную красную рожу.

— Кто? — переспросил Юнус. — Известно кто, самый поганый, самый вонючий пожиратель дерьма из эмирского нужника — Пишмуран «Длинный язык». Он шпион, предатель. Он раньше доносил эмиру на честных людей, теперь доносит на честных людей Нукрату. И такая вошь несчастная хотела задержать могучих воинов. Какой дурак.

И Юнус ткнул концом своего сапога прямо в физиономию Пишмурана и со всем презрением, на какое только был способен, процедил:

— Шпионская шкура!

Бойцы заволновались. Послышались голоса: «Пристрелить собаку!»

Дрожа и подвывая, Пишмуран «Длинный язык» начал медленно опускаться на колени. Бороденка его тряслась. Рожа оставалась еще красной, но сквозь красноту проступала зелень.

— Я не виноват, — взвизгнул он, — я выполнял приказ господина назира. Моими руками он хотел провести свое дело. Я не виноват, пощадите.

— Нельзя его расстрелять без суда, — сказал медленно Файзи, — отпустите его.

Бойцы нехотя расступились. Пишмуран плелся по дороге, вобрав голову в плечи, и в ужасе ежеминутно оборачивался.

Отряд уходил на запад. Вот исчезли за поворотом в сиянии восходящего солнца большой дороги последние черные фигурки конников, потонули в брызнувших из-за горизонта лучах. Стих звонкий цокот подков по подмерзшей земле.

Пишмуран «Длинный язык» погрозил кулаком в сторону, где скрылись всадники, и выдавил проклятие:

— О, сладка еще будет месть!

Он поплелся, спотыкаясь на неровностях и кочках дороги, плюясь и ругаясь.

Весело бежали кони. Снова вдыхал полной грудью свежий воздух просторов солдат Юнус.

Пел Юнус:

— О чем это вы поете, друг Юнус? — спросил Файзи.

— Я пою о девушке Дильаром, о прекрасной девушке, взгляд которой пронзил мое сердце и которую я скоро встречу.

— Встретите?

— Да, встречу, потому что я ее люблю и потому что она в те края уехала, куда мы едем. Я найду ее, женюсь, и у меня будет семья и дети…

Тень прошла по лицу Файзи.

Украдкой оглянулся он. Уголки рта его вздрогнули и жалостно опустились, глаза повлажнели.

Он смотрел на Бухару. Он вспомнил Рустама.

Освещенные выкатившимся из-за края степи солнцем, стояли над бело-розовой полоской стены купола и минареты такого родного, такого ненавистного Вечного города…