— У кого у вас, черт возьми?!.. Я такой же англичанин, как и вы.

— В том-то и дело, что я не англичанин. Я швед.

Чандра Босс даже немного протрезвел. Как! Он, Чандра Босс, мнил себя всезнающим, всеведущим, на то он и разведчик первого класса! Он, Чандра Босс, знает как пять своих пальцев всех разведчиков Востока — и английских, и русских, и немецких, и бог их там знает каких еще. Знает всю подноготную: характер, интересы, слабости, скрытые пороки… и вдруг! Этот перекрашенный хной под перса тип вдруг оказывается не англичанин, а швед. Какая ошибка! Какой позор! Все профессиональные чувства Чандра Босса были оскорблены. Такого промаха он не делал за все тридцать лет своей работы. Он побагровел. Какое счастье, что за дастарханом нет этого болвана Саиба Шамуна с его рачьими глазами. Он снова налил вина и залпом выпил, даже не почувствовав ни запаха, ни вкуса.

— Но откуда… почему… вы швед… я думал, то есть… но… как вы попали… в образе купца…

Он окончательно запутался.

— Очень просто… Могу сказать, от своих я не делаю секрета. Я служил в персидской жандармерии. Интеллидженс сервис — более солидно. И вот я, Мохтадир Гасан-ад-Доуле Сенджаби, персидский негоциант.

— А имя… фамилия… э?

— О нет, это мое родовое имя.

— Не понимаю.

— Мой отец вел торговые операции в Персии, подолгу жил там… Розы и соловьи, Хафиз и Ойям, гаремы и чадры. Он влюбился, он увез в Швецию к себе в Эстерсунд красавицу из аристократической кашанской семьи Сенджаби… Зовут меня Эрик-Карл-Мария… по-шведски, а по-персидски в честь моего деда губернатора Кашана Сенджаби… Мохтадиром Гасан-ад-Доуле.

— И вас признают ваши родственнички?..

— Вполне, я же мусульманин. Они недолюбливают только моего отца, негоцианта Петерсона. Он похитил мусульманку, но для них я полностью свой… И меня они знают как персидского патриота, ненавидящего империалистов, лелеющего мысль об изгнании англичан из Персии. О, меня любят и уважают.

— Что ж, выпьем… за… за…

Он так и не сказал, за что он хотел выпить. Он просто выпил, все еще будучи не в состоянии простить себе своего промаха и все более ненавидя этого, как его, Мохтадира… помесь шведа с цветной бабой — с персиянкой. Ненависть с еще большей силой пронизала его пьяный мозг, когда Мохтадир Гасан-ад-Доуле Сенджаби не то потому, что «в вине истина», не то с какой-то задней целью проговорился во время затянувшегося ужина, что Саиб Шамун выбывает на днях из Кундуза с важным заданием в Туркестан и что от Саиба Шамуна зависят чрезвычайно важные события. Хитрец этот рыжий, жирный швед, слова у которого только для того, чтобы прятать мысли: ловко выбрал он время, когда сказать такую новость. Он, Чандра Босс, будет валяться, как свинья, высыпаться до завтрашнего дня, а у него под самым носом это ракообразное, этот слизняк Саиб Шамун отправится свергать большевиков в Туркестан.

Черт побери, а все-таки он хоть и носит эту проклятую чалму, хоть и вынужден разыгрывать какого-то там грязного индуса, но он-то белый человек, представитель высшей расы…

Уткнувшись тяжелой головой в столик, Чандра Босс захрапел.

Сидевший на помосте чайханы старик с красным лоснящимся лицом жадно смотрел на подъехавших всадников. Сгорая от любопытства, он откинулся назад. Поразительно, каким чудом он не падал в уличную грязь. Более того, он держал в руках пиалу с чаем и не пролил ни одной капли, хотя буквально балансировал на самом краешке доски.

— Оторвешься от задницы, — любезно сказал ему Юнус Нуритдинов, — пузо без зада не может существовать.

Неожиданная постановка вопроса так поразила краснолицего, что он выпрямился и принял нормальное положение. Выпучив глаза, он только пробормотал от неожиданности: «Оббо!» — что выражало крайнее изумление.

— Словцо, посыпанное красным перцем, сдобренное чесноком, настоянное на уксусе, очищает заплывшие жиром мозги соглядатаев, — с усмешкой проговорил Юнус, погоняя коня.

«Датаев… датаев!» — гулко отдалось эхо в темной глубине массивных сводов ворот Шейх Джалял, под аккомпанемент бряцания ключей и засовов, которыми уже орудовал богатырски сложенный привратник.

Слово «соглядатай» не предназначалось для ушей краснорожего, но он почуял что-то неприятное в словах Юнуса и, вытянув шею, старался расслышать, о чем говорят около ворот. Казалось, что уши его стали длиннее и шевелятся. Вся физиономия его выражала вопрос: «Кто? Куда?» Он даже не заметил, как из узкой улицы один за другим выезжали все новые и новые всадники.

Послышался богатырский зевок с подвыванием и оханием. Из башни вылез приземистый, во всю ширину дверки, косматый дядька, в котором бывалый Юнус сразу же узнал смотрителя ворот, еще верой и правдой служившего эмиру. Смотритель шевелил плечами, хлопал себя по бедрам руками, стараясь размять тело, разморенное здоровым предутренним сном. Факел, воткнутый в кирпичной кладке башни, чадил и коптил, с треском сыпал на головы людей горячие искры. Тысячи раз на своем веку Юнус проходил под сводами ворот Шейх Джалял, и всегда провал их казался ему черной пастью, а зубцы наверху — спинным гребнем дракона, разлегшегося на городской стене. Тысячу раз проходил здесь Юнус, и тысячу раз душа его сжималась, а сердце падало, потому что ворота ему напоминали об эмире. И каждый раз он чувствовал себя в этих воротах ничтожной козявкой в драконовой пасти.

А сейчас иное. Сейчас Юнус подъехал к воротам Шейх Джалял гордо, на добротном коне, смело, как батыр, которому нечего страшиться.

— Мандат есть? — загудел смотритель.

— Раньше, при эмире, ты требовал фирман, друг, а теперь тебе мандат понадобился?! — подмигнув, сказал Юнус.

— Ну, ну… я служащий Народной республики… Давай бумагу!

— На, смотри, настоящий, свеженький мандат, только не ослепни от звезды. — Юнус протянул смотрителю сложенный вчетверо листок.

— Мне что звезда, что другое — все равно, лишь бы мандат.

Юнус оглянулся и удовлетворенно хмыкнул. Вся площадь перед воротами уже заполнилась бойцами добровольческого отряда. Кони, свежие, здоровые, изрыгая ноздрями облачка пара, никак не стояли на месте и играючи покусывали друг друга. Бойцы сидели крепко, важно в седлах и хмуро поглядывали на ворота, на смотрителя и покрикивали на коней: «Эй, хватит баловаться!»

Краснорожий при виде стольких всадников начал проявлять все большее беспокойство.

Богатырь привратник еще возился с запорами, а смотритель ворот, приблизив мандат к самому шипящему, плюющемуся пламени факела, разбирал написанное по складам, связывая, точно ученик-приготовишка, слоги в слова, чмокал губами, снова начинал разбирать уже прочитанные слова, очевидно ничего не понимая, — такой уж, видно, был он грамотей. Он испуганно поглядывал на Юнуса, на все надвигающихся всадников и старался поймать взгляд краснолицего, который так подался всем туловищем вперед, что еще немного — и свалился бы с помоста прямо под копыта коней.

У подножия входных зубчатых башен, нахохлившись, дремали, сидя на корточках, сарбазы Народной республики в мерлушковых облезлых шапках и мятых солдатских шинелях. Между ног в изорванных обмотках и американских покоробившихся ботинках сарбазы зажимали берданки, боясь прикоснуться рукой к застывшему на морозе дулу. Неестественно закинув голову и прижавшись щекой к изъеденным солью кирпичам, точно к мягкой подушке, спал бородатый начальник караула, и из его наивно приоткрытого рта вырывался громоподобный храп. На кирпичных пыльных, замусоренных ступеньках, ведших к входам в башни, завернувши головы халатами, также храпели не то сарбазы, не то просто горожане, нашедшие под сводами ворот прибежище на ночь.

Смотритель читал мандат.

Стрельчатые башни и портал все отчетливее вырезывались затейливым узором на просветлевшем небе.