— Куда едешь?

— Куда я еду, сам знаю, — довольно невежливо прокричал человек в папахе.

— Однако отец твой… те… те… не подумал вовремя, чтобы сын его вырос воспитанным юношей. А я слышу, что ты не какой-нибудь степняк-туркмен, у тебя говор бухарский.

— Воспитанный, невоспитанный. Рот болтуна, клянусь, решетом не накроешь. Степняк. Бухарец. Какое тебе дело, ты, умник?

Говорил туркмен тоном, не терпящим возражений, но Сиплый не унимался:

— Эта проклятая машина, именуемая поездом, едет в Карши, значит, ты едешь в Карши! А зачем… те… те… едешь в Карши? А?

Но тут свет незаметно взошедшей луны упал на площадку вагона, и Сиплый вскрикнул:

— Те… те! Да ты вооружен?.. Те… те…

На этот глупый вопрос туркмен странно хмыкнул и вдруг в ярости зарычал:

— А тебе что, проклятый?

— Я… те… те… я ничего, — засипел новый пассажир, отодвигаясь к краю площадки, — только я хочу сказать… те… те… Знаешь, в Карши… те… те… полно военных. Увидят товарищи твое оружие… твою баранью шкуру на башке, сразу скажут: «Он калтаман»… те… те… и пап тебя… лучше тебе слезть где-нибудь раньше. Эй!

Последний возглас был вызван тем, что туркмен вскочил и прислонился в угрожающей позе к стенке вагона. Теряя самообладание, Сиплый завопил:

— Не смей! Высокий начальник войск большевиков — мой друг.

— Проклятый! — надвинулся человек в папахе. — А ну, выкладывай на ладонь всю дрянь, что у тебя в душе. Ты заодно с ними? — Теперь в голосе его слышались одновременно и страх и злоба. — Вот что ты делаешь в степи!

Вагон яростно швыряло и раскачивало на поворотах. Поезд шел под уклон все быстрее. Паровоз ревел почти непрерывно и заглушал слова.

— А сказали мудрые, — снова заговорил туркмен, — «человек от цветов становится нежным и мягким, а от камней — твердым и жестоким». Клянусь, ты от меня не уйдешь! Это верно так же, как то, что меня зовут Иргаш…

— Иргаш! Так тебя зовут Иргаш… те… те… Иргаш, ты едешь… те… те… в Карши? Там эшелоны. Тебе поручил комитет.

— Тихо! — предупредил человек в папахе и протянул угрожающе: — Курице, если она много кричит, отрывают голову…

— Остановись! — засипел новый пассажир, повиснув на поручнях над стремительно убегающим железнодорожным полотном. — Остановись! Говорю, я тебя знаю… Я тебя знаю… Ты…

— Что ты знаешь?.. Ты много знаешь. Ты, собака, большевистский шпион. Ага, тебя послали за мной шпионить. Так получай.

Он прыгнул на Сиплого и схватил обеими руками его за горло.

Отчаянный, нечеловеческий вой перекрыл шум колес.

Вагон швырнуло, и оба борющихся грохнулись на насыпь.

Почти одновременно прогремел выстрел, и из проходившего над их головами вагона выпрыгнула тень.

— Встать! — прозвучал голос Пантелеймона Кондратьевича. — Стрелять буду!

Все остальное произошло гораздо быстрее, чем можно рассказать. Один из дерущихся вскочил, ударил плечом Пантелеймона Кондратьевича в грудь, взвизгнул и, уцепившись за поручни вагона, исчез. Точно его и не было.

В мозгу Пантелеймона Кондратьевича запечатлелись освещенные луной резкие черты лица, белая папаха.

Сразу наступила почти полная тишина, нарушаемая лишь затихающим ритмичным стуком колес. Холодно поблескивали в темноте стальные полоски рельс, над которыми вдали горел красный огонь хвостового вагона. Тихо гудели телеграфные провода.

Выбежав на железнодорожное полотно, Пантелеймон Кондратьевич поднял к небу маузер и дал три выстрела — сигнал к остановке поезда. Но то ли машинист не слышал, то ли поездная бригада не поняла сигнала. Поезд даже не замедлил хода. Красный огонек делался все меньше и меньше.

— Тьфу, ну и чертовщина! — вслух сказал Пантелеймон Кондратьевич. — И понадобилось мне прыгать.

Он смотрел, как потухает вдали красная искорка, и беспощадно ругал себя за опрометчивость. Ему никак нельзя было отставать от поезда. В Каршах его ждало сверхважное дело.

Сегодня Пантелеймон Кондратьевич испытал уже не менее удивительное приключение. На рассвете в сопровождении конников он проезжал по улице полуразрушенного песчаными бурями и нищетой степного кишлака, лежащего верстах в двадцати от железной дороги. Внезапно из ворот сравнительно большого дома с криком «Спасите!» выбежала молодая женщина, в которой Пантелеймон Кондратьевич с удивлением признал комсомолку Жаннат. Ни слова не говоря, он вынул ногу из стремени, дал его Жаннат и помог ей сесть позади себя на лошадиный круп. Из путаных слов молодой женщины он узнал, что случилось. В заброшенном соседнем дворе обнаружили еще не остывший, залитый кровью труп зверски зарезанного Ташмухамедова. Дело это казалось Пантелеймону Кондратьевичу настолько серьезным, что он решил расследовать его лично. Но когда он приехал на маленькую станцию и узнал из разговоров по прямому проводу об эшелонах со снарядами и о знамениях «страшного суда», то сразу же принял решение ехать в Карши.

Поручив комэску Сухорученко доставить Жаннат в Бухару, он сам воспользовался первым шедшим на юг составом.

Пантелеймон Кондратьевич рассчитывал в середине ночи быть на месте. Увидев сцепившиеся тела, летящие под откос, он не стал рассуждать, а бросился, как ему казалось, спасать от смертельной опасности человека.

Застонав, человек шевельнулся.

— Эк тебя угораздило. Кто это тебя?

— Калтаман, настоящий калтаман! Мы, почтенный человек… те… те… а он калтаман, грабитель. Он животное, ох, чуть не убил!

— Э, да это Хаджи Акбар, старый знакомый. Эк тебя угораздило.

Голова Хаджи Акбара разрывалась на части. Рот был еще полон песка, но он уже сообразил, что с Пантелеймоном Кондратьевичем лучше говорить поменьше. Он не стал называть имени Иргаша. Кто его знает, этого уруса командира? Нет, уж лучше помолчать.

Версия о калтамане вполне походила на правду. Пантелеймон Кондратьевич видел незнакомца туркмена на станции. На песке поблескивал длинный туркменский нож, потерянный Иргашем в схватке.

— Он не ранил тебя? — спросил командир.

— Ох, совсем убил, собака! Век вам благодарен буду, товарищ командир. Жизнь мне спасли.

Кряхтя, Хаджи Акбар поднялся с помощью Пантелеймона Кондратьевича, встал на ноги и принялся счищать с одежды песок.

— Ладно, благодарности потом. Не могу же я с тобой тут всю ночь лясы точить. Ноги-то целы?

Охая и стеная, Хаджи Акбар сделал несколько шагов.

— Ну, ноги в порядке, — обрадовался Пантелеймон Кондратьевич, — пошли. Станция где-то близко. Может, поезд нагоним…

И хоть поезда в те дни ходили так что порой пешеходы могли их перегнать, но Хаджи Акбар совсем охромел, а Пантелеймон Кондратьевич никак не решался бросить его одного в степи.

Когда они добрались до станции, поезд уже ушел…

Холодно, пронизывающе сыро зимой в Бухаре. Файзи поплотней запахивает на груди дерюжный халат и шагает быстрее, чтобы хоть немного согреться. В узких щелях-улочках после захода солнца не видно ни души. Ведь совсем еще недавно, попадись только запоздалый прохожий в лапы стражников-миршабов на улице в Бухаре с наступлением темноты, — неприятностей не оберешься. Хорошо, если только кожа пониже спины посаднит несколько дней, а то как бы чего похуже не случилось. Века было так, а вековые порядки въедаются в жизнь людей, как грязь в старую одежду.

Далеко идти Файзи! Да тут еще из-за каждого угла кидается злым псом пронизывающий ветер. Порванные кауши не защищают босых ног от мороза, руки стынут.

Поздно он ушел от русского командира, не следовало засиживаться. Хороший человек этот русский командир. Не обиделся ничуть, что Файзи не давал так долго о себе знать. Душа-человек. Стать бы пылью на подошвах такого хорошего человека.