Прошла долгая, как вечность, минута. Вернулся мертвоголовый адъютант. Неслышно ступая по ковру, он приблизился к зятю халифа и что-то прошептал ему на ухо.

В Энвере мгновенно произошла перемена. Обведя взглядом михманхану, он снова заговорил. Но слушали его уже небрежно, без интереса.

— Всегда мое убеждение… незыблемо… Всегда я видел цель в сокрушении мощи Русского государства… В войнах под зеленым знаменем Мухаммеда-пророка. Поход через Кавказ… дальше Астрахань… Казань, Москва… Враги повержены в прах. Христианских собак доблестные турки вырезали в Шуше, Баку… Дальше, вперед!

Он кричал совсем истерически. Вопли его походили чем-то на стоны шейхов, предающихся зикру — радению.

— Вперед, мусульмане!.. Объединимся против христиан. Drang naсh Osten![2] Вижу величественное возрождение Кокандского ханства… Тюркский халифат… Kolossal![3]

Он не замечал, что пересыпает речь немецкими словами.

— Центр в Бухаре. Коканд, Иран, Афганистан — вассалы. О, сюда еще Хива, Самарканд и… этот, как его… Кашмир и выше всех халиф мусульман. Gott mit uns![4]

Он не говорил, он изрекал скороговоркой, стремительно, точно гипнотизируя, пытаясь вызвать фанатический экстаз.

Но это плохо ему удавалось.

Лица у всех сохраняли довольно-таки равнодушное выражение. Здесь, у Якуба-заде, сидели люди практические, солидные, отлично понимающие цену словам и деньгам. Деньги они ценили гораздо выше красот красноречия. Коммерсанты, помещики, скотоводы, эмирские чиновники в душе не очень-то верили в религиозные догмы. Умы их, реалистические и прямолинейные, принимали, конечно, символ веры — коран, но в тех пределах, в каких он не мешал главной земной цели — приумножать свои богатства, наживать теньгу на теньгу, рубль на рубль.

Изобразив на лице напряженнейшее внимание, довольно молодой и, судя по потрепанной физиономии и полуевропейской одежде, бывалый турок чуть наклонился к уху соседа, тоже турка, и быстро шепнул:

— Помните, как мы его называли?

Собеседник ухмыльнулся.

— Как же — Наполеончик. Вся Турция… в четырнадцатом это было.

— Да, когда он затеял дружбу с Вильгельмом Вторым и возмечтал покорить мир…

— Разве забудет истый турок сарыкамышский позор! Своей самонадеянностью ведь он, и только он, погубил цвет турецкой армии.

— Увы, из-за этого… Наполеончика… мы шесть лет прозябаем вдали от родной Турции… И вот, здравствуйте. Опять Энвербей взгромоздился на своего осла, чтобы погонять нами…

— Тсс… Что он там еще говорит?

В другом конце комнаты два чалмоносца с длинными бородами и с величественной осанкой шептались о другом.

— Домулла, что он говорит о великом Туране?

— Э, не стану я целовать ему ног ради его Турана. Чтобы он, как злодей эмир Музаффар, явился на Кафирниган терзать и мучить горный народ. Опять кровь, тюрьмы, плетки… Ну нет…

— Пусть сунутся… Но, домулла, послушаем.

В третьем углу тоже шептались.

— Ну, когда мышам нечего делать, — едва слышно шевелил губами похожий на лавочника джадид, — они отправляются почесать кошке за ухом и…

— Я не дам ни копейки за этого зятя халифа… куда он прет в полководцы, — в тон ему шипел известный всей Бухаре любитель перепелиных боев Баба Сейфимурад. — Если нет лошади, и осел — лошадь.

— Он тянет руку к вакуфным деньгам. Нет, вакуф — это дело божье.

А оратор совсем охрип. Свирепо он взмахнул рукой, точно отрубил:

— К оружию!

Энвербей ждал рукоплесканий, возгласов восторга, восхищения.

Но в комнате все молчали. Спертый, насыщенный вонью оттаявшей в тепле грязи на калошах и сапогах воздух мешал свободно дышать. Многие кашляли, задыхались…

Из-под насупленных бровей Энвер рыскал глазами по лицам сидящих вдоль стен гостей. Странно! Он видел только застывшие, непроницаемые маски.

Волоча по ковру ноги, зять халифа пошел на почетное место и неуклюже сел на тюфячок. Он опустил веки и, казалось, погрузился в дремотное состояние. Когда хозяин поспешно протянул ему пиалу с чаем, он не заметил или сделал вид, что не заметил.

Молчание действовало гнетуще. Все даже шевельнуться не решались, лишь бы не привлечь к себе внимания. Каждый боялся, что ему придется начать говорить первому.

Где-то вдалеке слышался тонкий звук сурная и хоровые выклики. На лицах появилось любопытство. Прыщавый Хаджи Акбар громко засопел. Зять халифа стремительно поднял голову и, резким движением проведя рукой по стрелкам усов, сказал:

— Ну, вот вы… вы хотите сказать?

Но Прыщавый меньше всего рассчитывал выступать первым. Он быстро убрал улыбку с губ и, запинаясь, протянул:

— Нет… те… я говорю, где… те… те… те… свадьба…

И больше выжать он ничего из себя не смог. Он, как говорится, так и не решился извлечь словесный меч из своих ножен.

Снова наступило молчание.

Сурнай пел, удаляясь. Чуть слышны стали крики провожатых жениха.

Повернув голову к Арипову, Энвербей сказал:

— Сколько солдат? Пулеметов? Орудий?

— Э? Что? — испугался назир.

Плечи Энвербея вздыбились.

— Сколько у партии «Иттихад» людей? Вооруженных? Армия? Когда вы рассчитываете… поднять меч? Нельзя откладывать… Будет поздно.

Многие вздрогнули. Бледность разлилась по лицам. Сердца замерли. Все присутствующие лелеяли мечту жить без большевиков, жить тихо, мирно, без помех. Но как-нибудь так, без усилий, без борьбы, само собой. А тут? Выступать, воевать…

И тогда, не поднимаясь с места, заговорил державшийся до сих пор в тени Рауф Нукрат.

— Да будет воля всевышнего! Поздно, да, уже поздно, господин. Ваши уста изрекли истину. Поздно!

— Как? Поздно? — растерялся зять халифа. — Я не говорил «уже поздно», я говорил «будет поздно».

— Уже поздно.

— Объясните.

Опершись ладонями о широко расставленные колени, назир вкрадчивым голосом произнес:

— Сегодня мы побеседовали с одним из презренных. Нам попался один из большевиков-отступников… Письмо на него получили большевики, что он «двуликий»… Скажем, мы постарались насчет письма. Ну, они очень его защищали, но он оказался в наших руках. Мы с ним побеседовали ласково… с теплотой… даже с горячим сочувствием и вниманием… хэ… хэ… — Он зловеще захихикал. — Ну, от горячей дружбы кто не растает… хэ… хэ… и он…

— Кто? — визгливо спросил Якуб-заде. Лицо его позеленело.

— Юнус Нуритдинов из голодранцев… он в проклятой Красной Армии… состоял, животное… До того развратился душой… отступник, — от ярости назир начал задыхаться, — ну, теперь он… Мы его… огоньком… вот язык и развязался… Сейчас ему из спины ремни вытягивают… Он еще не так заговорит, если… не подохнет.

— Что он сказал? — яростно спросил Арипов.

— Проклятый сказал… — Тут последовала многозначительная пауза. — Сказал, что они… большевики, все знают… Про нашу подготовку знают… про наши мысли знают…

Ужас мелькнул в глазах гостей. Им не надо было объяснять, о каких мыслях шла речь. Страх незримо вошел в михманхану, и даже Энвербей побледнел.

Рауф Нукрат невозмутимо продолжал:

— Им известно все… И, велика милость аллаха, премудрый бог заставил большевиков отдать нам в руки их же человека… этого Юнуса, преданного им душой и телом… хэ… хэ…

Он снова помолчал, но никто не пытался открыть рот, так неожиданная весть перепутала у всех мысли.

— Они все знают. Им донесли изменники. Да, да, изменники делу великого Турана, да покарает их аллах! Они знают смысл великой миссии зятя халифа, они знают, что воины ислама, собранные нами под видом милиции, готовы.

Весь пронизанный внутренней дрожью ярости Арипов громким шепотом выдавил из себя:

— Вы… вы… врете, сын праха… вы запугать нас хотите.

Лицо Рауфа Нукрата, обрюзглое, отвратительное, повернулось к нему. Все увидели, что оно искажено, но не злобой, нет, — страхом.