Но Саиб Шамун совсем не улыбался. Он недовольно ерзал на подушке. Ему очень не нравился тон Чандра Босса, не нравилась его усмешка. Он с удовольствием перевел бы разговор на другую тему, но собеседник уже сел на своего конька.

— Почему цветные вымирают? Совсем не из-за туберкулеза, сифилиса, кори или алкоголя. Чепуху болтают, что непосильный труд душит черных. Чепуха, я говорю! Черные, цветные — выносливые скоты, могут работать двадцать четыре часа в сутки. Дело в другом: соприкоснувшись с духовным миром белого человека, черный осознает всю пустоту своего внутреннего мира и… начинает чахнуть.

— Выходит, цветные вымирают, так сказать, добровольно? — усмехнулся Саиб Шамун. — В Индии триста миллионов индусов, значит…

— Да! — убежденно воскликнул Чандра Босс. — А пока они живут, они работают на нас. Они работают, а мы живем.

— Ваша философия…

— Философия? Э, нет. Мы в Индии сидим или, например, в Пенджабе, в Персии, в Афганистане совсем не для философских споров. Доказывать всяким грязным неграм, что они не годятся для цивилизации, мы не обязаны.

Саиб Шамун снова недовольно поморщился.

— Душить, резать, жечь черномазых, — продолжал Чандра Босс. — И только тогда мы будем владеть этими богатствами, этими сотнями миллионов даровой рабочей силы, а?

Ом добавил со злостью, так, что глаза его налились кровью:

— Во мне просыпается иногда индус. О, тогда я отлично понимаю восточного человека. Мозги у него такие же, как и у европейцев, черт возьми. Немножечко его просвети, научи читать и — о! тогда берегитесь… Кто такой патан или сикх? Дикарь. А с винтовкой он научился обращаться за один день, а? Нет, зверей не просвещают, их дрессируют бичом!

— Господа британцы промахнулись, — протянул расслабленным голосом Саиб Шамун. — Они смешали свою кровь с кровью цветных, наделали метисов вроде нас с вами. — Тут голос Саиба Шамуна зазвучал угрожающе. — А тут еще большевизм… Что вы думаете, если вдруг вон из-за той симпатичной, похожей на кремовый кекс вершины высунется в остроконечном шлеме голова и скажет: «Не пора ли вам убираться с Востока, а?»

От неожиданного поворота беседы Чандра Босс пожал плечами.

— В одном вы правы. Черт бы побрал большевиков.

— Черт побрал, черт побрал, а на Востоке их боготворят. Вы слышали: господина британского посла обляпали грязью на кабульском базаре. А камень? Увесистый камешек. И пролетел он не дальше, чем в двух дюймах от посольской головы. Петерсон сам присутствовал на сем спектакле.

— Да, кстати о Петерсоне. Зачем он нас вызвал? Он ничего не говорил вам?

Саиб Шамун лениво пожал плечами:

— Нет.

— Он будет опять выступать в роли Гарпагона, как вы думаете? Я ему скажу: или пусть Черчилль раскошеливается, или к чертям собачьим всю лавочку.

Они сидели и смотрели на реку, на горы. Разговор сам собой прервался.

— Послушайте, Чандра Босс, — вдруг снова заговорил Саиб Шамун. — Вы ведь учились в Турции, в аданском колледже. Вы говорите по-турецки. Неужели вам трудно найти дорогу к Энвер-паше, а?

— А вы думаете, я не искал?

— Значит, вы лично с ним знакомы?

— Да.

Чандра Босс закрыл глаза, но Шамун не унимался.

— У меня возникает прекрасная идея…

Чандра Босс так же лениво, но твердо прервал его:

— Пари, что идея уже возникала.

— Почему?

— Все упирается в то, что Энвер не столько турок, сколько немец. До мозга костей немец. Инстинкты, кровь у него турецкие, а все остальное прусское. Турецкий пруссак или, если хотите, прусский турок. Что же вы думаете, он любит англичан? К чертям. И все же он нам нужен…

— Долго же Петерсон заставляет нас ждать, — пробормотал Саиб Шамун. Луч заходящего солнца скользнул из-за зубчатой башни и запрыгал по его лицу.

— Он появится не раньше, чем стемнеет, — зевнул Чандра Босс. — Любит таинственность. Рыцарь плаща и шпаги.

— Хорошо бы принять ванну перед ужином.

Но принимать ванну Шамуну не пришлось. За стеной послышалось звяканье верблюжьих колокольцев, поднялся шум, вопли. Стонали верблюды, не желавшие добровольно ложиться на землю, ругались слуги, сгибаясь под тяжестью тюков и мешков, плакали ребятишки. Быстро по террасе прошел в белых длинных штанах и черной безрукавке хозяин каалы. С глубоким поклоном он извинился, что прибытие каравана задержит вечернюю трапезу.

Почти тотчас же на лестнице послышалось шлепание каушей. Упираясь руками попеременно в колени, на крышу, кряхтя и сопя, поднялся, судя по одежде, караванбаши. Белки глаз его поблескивали в сумерках. Сопя и задыхаясь от подъема по крутым ступенькам, он старался разглядеть сидящих на крыше.

— Ассалом алейкум от приезжего из Бомбея!

Он выжидательно остановился. Почти в один голос Шамун и Босс ответили:

— Салом из Кашгара.

— Салом из Пешавера.

Караванбаши, быстро шаркая короткими ножками, прошел через террасу и сел на пол.

— Поговорим, — сказал он. — Зовут меня Мохтадир Гасан-ад-Доуле Сенджаби.

Жизнерадостность била через край в низенькой ширококостной фигурке вновь появившегося. Все его лицо сияло и лоснилось, толстые щеки прыгали и вздрагивали, точно желе, пухлые гранатовые губы сложились раз и навсегда в приятнейшую улыбку. Но ни прекрасный, даже чересчур прекрасный, фарсидский язык, ни весьма звучное персидское имя Мохтадир Гасан-ад-Доуле Сенджаби, ни этнографически подчеркнутое персидское одеяние, ни тяжеловесные четки из кокосовых бус, которые он непрерывно перебирал своими пальцами-сосисками, никого не могли ввести в заблуждение. Маскарад настолько бросался в глаза, что при первом же взгляде на этого якобы персидского купца каждый перс или патан сквозь зубы бормотал: «инглиз, падарсухта!», то есть «англичанин, да сгорит его отец!».

Но Мохтадира Гасан-ад-Доуле Сенджаби, или, вернее, Петерсона, это обстоятельство ничуть не смущало.

Он плевал на все. Он имел широчайшие полномочия и располагал толстым кошельком. При малейшем осложнении он начинал швырять золотом, и мгновенно разговоры смолкали. Впрочем, и золотом писанные на пергаменте грамоты, коими располагал Петерсон, отличались солидной убедительностью. Шумливый, стремительный, наглый Петерсон метеором носился по Афганистану, Персии, всему Востоку. В официальных кругах только плечами пожимали — так наивно, беспечно вел себя этот представитель британской разведки на Востоке.

Но… существовало одно «но».

Шумом, разговорами, сплетнями, слухами отмечалось появление Мохтадира Гасан-ад-Доуле Сенджаби в любом городе. Он совершал невероятные по размаху операции, продавал, например, огромную партию хамаданских ковров или неслыханное количество каракулевых шкурок или менял полмиллиона ярдов ливерпульских ситцев на опиум. Золото лилось рекой. Базары лихорадило, купцы стонали от ужаса и восторга. Торжественные, чинные зиофаты — банкеты, начинавшиеся с чтения муфтиями молитв и отмеченные напыщенными речами министров, сменялись разнузданными базмами с мадрасскими нагими танцовщицами и дюжинами дорогого шампанского марки «Paris de Rouge». Обычно после такой оргии господин Мохтадир Гасан-ад-Доуле Сенджаби посещал турецкую баню, красил хной свою и без того рыжую, растущую прямо из шеи бороду и, наняв верблюдов, отправлялся в паломничество в самый глухой край к забытой святыне. Поразительно: в святое место он никогда не попадал, а исчезал бесследно. И надолго.

Разговоры и пересуды о Мохтадире Гасан-ад-Доуле Сенджаби и о его сказочных делах прекращались на более или менее длительный срок, чтобы снова возникнуть где-нибудь совсем в ином месте необозримого Среднего Востока.

Молча, с интересом разглядывали Чандра Босс и Саиб Шамун Мохтадира Гасан-ад-Доуле Сенджаби и в душе испытывали разочарование. Не таким ожидали они увидеть легендарного разведчика.

— Что вы сказали? — чрезвычайно любезно спросил Мохтадир Гасан-ад-Доуле Сенджаби, но не стал дожидаться ответа и быстро заговорил: — Имел удовольствие на днях познакомиться с Ибрагимбеком. Конокрад, разбойник. Пусть так! Узбекский Робин Гуд — смельчак, отчаянная голова, такие нам нужны. Природный ум. Поразительный.