С грохотом сдвинув стол, вскакивает Гриневич, проходит мимо Даниара, отшвыривает геркулесов кавказцев и выходит во двор.

Он сразу же очутился среди бурлящей толпы бойцов.

Он командует оглушительно:

— Поднять батальон! Тревога!

Загудел двор, захлопали двери, залязгало оружие.

— Седлать коней!

Рядом в темноте заскрипел голос Даниара:

— Друг! Приказ ведь…

Заполыхали огни. Стало светло.

Сидя уже на коне, Гриневич подъехал к выстроившимся бойцам.

— Получен приказ разоружаться… Подозреваю измену. Выясняю. Приказываю слушать команду командиров. В расположение батальона — никого… Оружия из рук не выпускать. Драться в случае чего до последнего. Понятно?

— Понятно, — хором отозвалась площадь.

— По местам!

Запротестовал Даниар:

— У меня приказ: занимать дома, брать оружие. Не подчинитесь — будем стрелять, воевать.

Гриневич не успел ответить. Через забор ввалились странные белые фигуры.

— Товарищи! Измена! — пронесся вопль. — Оружие отбирают, гады!

— Сухорученко, ты?! — крикнул Гриневич. — В таком виде!

К нему через двор бежали несколько человек в одном белье.

— Мать их!.. — орал Сухорученко. — Сонных взяли… Дьяволы… маузер забрали.

— Не кричи! Что происходит?

— Вторую роту бандюки разоружают… Как крысы подкрались… Черт их…

Действительно, за дувалом слышались голоса, ругань. Наклонившись с седла к Даниару, Гриневич тихо сказал:

— Слушай, Даниар, прикажи своей банде прекратить…

— Э, есть приказ, — ухмыльнулся Даниар.

— Он, он… — снова закричал Сухорученко и кинулся на Даниара с поднятыми кулаками. Полураздетые бойцы подхватили вопль и бросились за командиром.

— Бей подлюгу! Стреляй!

Защелкали затворы винтовок.

— Спокойно! — Гриневич загородил Даниара конем. — Куда? Назад!

В каждой руке Даниар держал по маузеру, блики света прыгали по его ощеренным зубам. За забором раздался нечленораздельный вой. Затрещали под напором ворота.

— Сухорученко, иди ко мне, надень шинель, простудишься, — приказал Гриневич. — Даниар, спрячь оружие. Пока я здесь, тебя не тронут. Эй, там, дайте бесштанным сапоги и шинели.

Белые смешные фигуры потоптались и потонули в темноте. Крики смолкли.

— Ну, ты какой, — облегченно вздохнул Даниар, — ярость тигра, сила бугая, глотка ослиная!

Тогда, четко выговаривая слова, Гриневич выдавил из себя:

— Даниар… прекрати… открою огонь.

В его словах звучала непреклонная решимость, и Даниар понял.

Он взобрался в седло, подъехал к ограде и крикнул в пространство:

— Эй, Гогоберидзе, отставить! Подожди.

Затем вернулся к Гриневичу и, дурашливо раскланявшись, проговорил:

— Повеление исполнено. Что дальше? Приказ выполнять будешь, а?

— Нет, Красная Армия оружия не отдает.

— Э, друг, ты так говоришь. В третьем батальоне уже винтовки отдали. Сидят аскеры теперь как бараны. Хочешь — режь их, хочешь — танцевать заставим.

— Молчи! — заорал выскочивший на крыльцо уже в шинели Сухорученко. — Вот примусь за тебя, морда твоя пожелтеет, гад!

— Чего ты болтаешь? — зло проговорил Даниар, но щеки и бородка его прыгали.

— А ты, пачкун, это видел? — Сухорученко под самый нос Даниару подсунул клинок. — Я тебя тут же в шашлык, на кусочки — и поджарю…

Не притрагиваясь к оружию, Даниар пятился, но черные бегающие глаза его зорко следили за каждым движением Сухорученко.

— Сухорученко, отставить! — скомандовал Гриневич.

Ясно, Даниар тоже предатель. Друг, приятель, добродушнейший кавказец — явная скотина, басмач. Доблестные даниаровцы — отпетая банда. Кругом Душанбе басмачи, в самом Душанбе басмачи. А что в крепости? Где Морозенко? Как он мог подписать гнусный приказ?..

Двор замер. Только нет-нет раздастся чей-то вздох или звякнет о смерзшуюся глину винтовка. Холодно, сыро, зябко. Но бойцы стоят тихо, сосредоточенно. На крышах кто-то в туманной тьме шевелится. Там залегли бойцы.

Сидя на лошади, Даниар сдвигает на глаза меховую шапку и скребет затылок.

— Что будешь делать?

Говорит он с тревогой. Замысел явно провалился. Не удалось застать Гриневича врасплох.

— Нельзя так, приказ, — надоедливо забормотал Даниар. — Подбери поводья решительности. Выполняй приказ.

— Так вот, друг Даниар, пошли в крепость кого-нибудь. Пускай приедет сюда сам Морозенко. Пока не услышу приказ от него, батальон с места не двинется. Понял?

По невнятному мычанию ясно, что Даниар все понимает. Он спешит выразить сочувствие Гриневичу. Он, Даниар, очень сожалеет, очень хорошо знает: воину с оружием расстаться хуже смерти. Но что поделать? Приказ. Он вздыхает несколько раз, покачивает круглой своей головой. Внезапно улыбка озаряет его лицо.

— Я поеду сам. Привезу Морозенко. Сам тебе скажет, а?

Едва не слетело с губ Гриневича: «Согласен». Но правы те, что от Гриневича надо ждать всегда неожиданного. Он долго смотрит на Даниара. И под его пристальным взглядом добродушная улыбка превращается в гримасу. «Да у него настоящие клыки. Как я их не заметил?!» — вдруг приходит мысль.

Они смотрят друг на друга. Плохой, неверный свет помогает им обоим скрыть подлинные мысли. Они начинают, мысленно конечно, ходить вокруг да около, прощупывают друг друга. Так ходят воины на поле битвы, прежде чем схватиться в единоборстве.

— Ну, я поехал, — снова произносит уже совсем неуверенным тоном Даниар. И сразу же выдает свое страстное желание вырваться из-под холодного, пронизывающего взгляда командира.

— Нет, — говорит Гриневич, — ты не поедешь. Пошли кого-нибудь.

— Конечно, ежели он поедет, черта с два вернется, — не удержался Сухорученко.

— Тогда Морозенко не приедет, — игнорируя слова Сухорученко, сказал Даниар.

— Почему?

Почему? Сам Даниар не может объяснить и спорит путано, неубедительно. Все яснее становится, что Даниар не просто исполнитель приказа, а участник большого, тщательно продуманного замысла, заговора.

Он снова советует сдать оружие.

— Ты думаешь, Усман Ходжаев хочет? Али Риза хочет? Я хочу? Бухара хочет. Военный назират требует. Торопит. Бумага, приказ неделю назад пришел: отобрать оружие… все…

— Врешь… Приказа нет… — орет Сухорученко.

Даниар спохватывается. Кажется, доказывая, он наболтал лишнего. Он замолкает.

Но слово сказано, и оно не ускользнуло от Гриневича.

Итак, Даниар отлично знает уже давно о замысле Усмана Ходжаева разоружить гарнизон.

— А Морозенко жив? — быстро, точно клинком, рубит Гриневич.

— Пусть живет.

Теперь все ясно. Морозенко подписал приказ, смалодушествовал.

— Поедем вместе в крепость. Увидишь Морозенко живого. Он сам тебе скажет.

Смерив взглядом плотную фигуру Даниара, Гриневич командует:

— Взвод… за мной.

— Алексей, что ты делаешь? — возмущается Сухорученко. — Да он, Даниарка, тебя сейчас за воротами прикончит со всем взводом. Там их тысячи.

— Как кричит! Как ишак, кричит! — усмехается Даниар. — Если криком можно было бы строить, целый город построил бы.

— Давай, Гриневич, команду, — никак не может угомониться Сухорученко. — Давай ударим в клинки на ура! Пойдем в крепость вызволять Морозенко.

Но Гриневич только отмахивается. Он зол на него.

— Проморгал ты, брат, все. Безобразие. Тебя за это в трибунал надо, товарищ Сухорученко.

Сухорученко отступает в тень.

Мечется пламя самодельных факелов. Бойцы выстроены. Руки сжимают ложа винтовок, глаза устремлены на Гриневича.

Тихо говорит Гриневич, но все хорошо слышат. Он прощается с отрядом, инструктирует командиров.

Вот уже он на коне и выезжает бок о бок с Даниаром из ворот в узкую улочку, сжатую безмолвными домами и дувалами. Темно. Завывает ветер. Гриневич кричит в ухо Даниару;

— Сейчас встретим твоих, друг Даниар. Прикажи им сидеть тихо. Если что, имей в виду. Пуля — она длинная, далеко достает.

— Друг, почему такое говоришь другу, а? Ты жизнь сейчас мне сохранил. Что, я не понимаю? Теперь ты кунак мой. До смерти кунаком будешь, — вздыхает сокрушенно Даниар, но едва метнулись в конце поворота тени конных людей, он успокоительно кричит: — Я Даниар. Я еду с русским командиром в крепость. Все спокойно.