— Вы друзья дорогие, я по вас соскучился.

— Да ну?

— Пойдем сейчас ко мне, плов сготовим… Какой плов! — И шепотом добавил: — Мои молодцы кавказцы коньячок английский достали.

Но ему не дал договорить Усман Ходжаев.

— Командир Даниар-эфенди, именем республики назначаю вас начальником охраны города. Сегодня ваши доблестные кавказцы сменят красноармейцев на всех заставах… Красноармейцам мы предоставим отдых…

— Хоп, — просто сказал Даниар и дружески положил руки на плечи Морозенко. — Ах как хорошо! Сам бы отдохнул. Идем плов покушаем, потом заставы менять станем.

— Нет! — невозмутимо бросил Гриневич.

— Почему?

— Не пойдет!

Снова багровея, Усман Ходжаев возмутился.

— Воины Даниара-эфенди, понимаете, молодцы, храбро и превосходно бьются с басмачами. Ваше упорство. Вы обижаете нас.

— Ну уж, извините, — сказал Морозенко и посмотрел на Даниара, — если получим письменное предписание Бухары.

— Если десять получу, и то оружия не сдам, — веско прозвучали слова Гриневича. — Мне оружие дала партия большевиков. Она и спросит с меня.

— Зачем спорить, — залебезил ласково Даниар. — Гриневич молодец, аскеры его молодцы. Зачем скандал? Морозенко, друг мой, брат мой. Не надо ругаться.

Он улыбался хитровато и ласково в свою жесткую черную бороду и походил на мирного чайханщика, оставившего только что самовар и чайники. Заброшенный волей аллаха из Дагестана в Карши, Даниар много лет действительно работал в бедной чайхане. Никак не верилось, судя по его внешности, что, примкнув во время революции двадцатого года к народу, он проявил себя как воин и рубака. Даниар доверчиво заглядывал в лицо Гриневича и бормотал:

— Не надо обижаться, друг… Пойдем поедим плова, друг. Еще из барашка шашлык сделаем… я сам сготовлю шашлык… Эх, какой шашлык!

Он даже упоенно почмокал губами и, сощурив глазки в тончайшие щелочки от одного предвкушения, какое наслаждение можно испытать от хорошего шашлыка, помахал рукой, точно раздувая угли в мангале.

— Вот видите, — протянул Усман Ходжаев, — а вы нас обижаете своим… э… э… недоверием.

Никаких подозрений Морозенко не высказывал, и его даже что-то кольнуло, когда о них заговорил Усман Ходжаев. Подозрений не было, а теперь они возникли. Темные, неясные, они зашевелились в глубинах сознания, и Морозенко даже выругался про себя: «На воре шапка горит». Он снова глянул на Гриневича, но лицо его, ставшее серьезным и скучным, ничего не говорило.

Ушел от Усмана Ходжаева Морозенко с тяжелым сознанием, что все неладно.

Гриневич же как-то особо громко звенел шпорами и даже насвистывал. Проходя крепостной двор, он приказал пулеметной команде никуда не отлучаться из крепости и держать ухо востро. К Даниару на шашлык он не пошел. Морозенко же просидел весь вечер с Даниаром, съел неимоверное количество всего, выпил коньяку целую бутылку. Но когда невзначай Даниар снова заговорил под утро о смене частей по охране Душанбе, Морозенко твердо ответил:

— Хочешь охранять город? Отлично. Ставь своих людей на Янги-Базарской дороге рядом с нашими. Твои кавказцы горячи. Лезгинку лихо отплясывают и драться горазды.

— А другие дороги? — чуть заплетающимся языком спросил Даниар.

— А за другими я сам посмотрю.

— Ой, молодец, ай, мудрец.

Что хотел сказать Даниар, осталось неясно. Но он обнял Морозенко и долго тискал его от полноты души.

Утром, вернувшись со двора, Усман Ходжаев разволновался и стал грубо кричать на своего тихого мирзу:

— Безобразие! Возмутительно, я не допущу! Нарушение приказа!

Робко мирза осмелился попросить чрезвычайного уполномоченного разъяснить ему причину гнева. Усман Ходжаев толкнул его в плечо к окну. Обширный двор крепости был пуст. Но на плоских крышах сидели и лежали красноармейцы у пулеметов. На каждом углу крепости стояло по пулемету системы «Максим». Дула их смотрели на холмы и горы, окружающие Душанбе, по не надо было быть военным специалистом, чтобы знать, что пулеметы можно мгновенно повернуть в сторону двора.

Приказ чрезвычайного уполномоченного о подчинении душанбинского гарнизона командиру Бухарской армии капудан-паше турецкой службы Али Ризе-эфенди начгар Душанбе Морозенко выполнил. Трудно объяснить, почему он согласился. Для всех это осталось загадкой. Ни с кем не посоветовавшись, не поговорив с командирами, Морозенко вдруг объявил, что он больше не начальник гарнизона и что все командиры обязаны подчиняться Али Ризе-эфенди. И в то же время Морозенко подтвердил распоряжение Гриневича относительно пулеметной команды. Пулеметчики в крепости остались. «Это нож, приставленный к горлу, — бушевал Усман Ходжаев в своей спальне, — это безобразие». Но уговорить Морозенко убрать команду он так и не смог. Осталось расстелить коврик и искать утешения в молитве.

Очень неприятный разговор почти в это самое время происходил между Гриневичем и Морозенко.

Морозенко только мычал и бормотал что-то невнятное. Гриневичу начинало казаться, что начгар еще пьян от вчерашнего коньяка, но нет, Морозенко был трезв. Полная растерянность охватила этого большого, грузного человека, недоумение и нерешительность. Он вертел перед глазами Гриневича приказом, полученным нарочным из Бухары от военного назира Арипова, и бормотал:

— Не могли же они сами придумать. Не иначе, согласовано.

— С дьяволом согласовано! — гремел Гриневич.

Морозенко уперся на своем.

Единственно, на что он согласился, — это удержать до окончательного выяснения в своих руках охрану внешних подступов к Душанбе. Но снова Морозенко в последнюю минуту пошел на уступки: Даниар со своими кавказцами получил большой участок обороны города.

Гриневич только покрутил головой и загадочно заметил:

— Послали к овцам волка пастухом.

— Даниар — человек хороший, друг, — оправдывался Морозенко.

И так как шайки Ибрагимбека внезапно исчезли с холмов и сопок, Морозенко сел на лошадь и поехал вместе с Даниаром охотиться в кафирниганские заросли на фазанов.

Ехать на охоту Гриневич отказался. Он сидел в помещении полевой почты и не отходил от рации. Часа в четыре пополудни он выбежал из домика и, вскочив на скучавшего во дворе коня, примчался в крепость. Громко топая сапогами и звеня шпорами, он, вопреки протестам меланхоличного мирзы, вошел к векиль-мухтару. Среди сидевших за дастарханом произошел немалый переполох. Все поднялись с мест. Гриневичу особенно запомнилось позеленевшее лицо и трясущиеся руки Али Ризы-эфенди. Почему-то побледнел и как-то потускнел толстощекий и обычно румяный Усман Ходжаев. В комнате еще находились какие-то военные и штатские люди, но на них Гриневич не обратил никакого внимания. Он так в душе торжествовал, что ликование его рвалось наружу. Черт возьми, не каждый день получаешь такие приятные вести! Хотелось крикнуть в лицо этому торгашу в зеленой бархатной ермолке: «На-кось, выкуси!» — и показать обыкновенный кукиш. Но Усман Ходжаев чрезвычайный уполномоченный… особо уполномоченный республики, а уполномоченных надо чтить и уважать. И, тяжело вздохнув, Гриневич звякнул шпорами и чересчур громко отрапортовал:

— Товарищ уполномоченный! Радиограмма из Бухары, правительственная.

Он протянул листок Усману Ходжаеву.

— Разве вы, товарищ командир, почтальон? — тягуче проговорил Усман Ходжаев. — Потрудитесь, товарищ командир, передать бумажку моему личному мирзе… Извините, мы заняты.

Он особенно напирал на слова «товарищ командир» и в то же время произносил их подчеркнуто небрежно.

— Ба, вот как, товарищ уполномоченный, — усмехнулся Гриневич, точно таким же тоном произнося «товарищ уполномоченный». — Ай-яй-яй! Мы заняты, оказывается? Ничего, товарищ уполномоченный, не хотите читать — не читайте. Я сам прочитаю.

И, читая телеграмму, громко отчеканил:

— «Учитывая угрозу со стороны банд Ибрагимбека, правительство Бухарской народной республики по согласованию с Реввоенсоветом Туркфронта предлагает немедленно подчинить все воинские части республики, находящиеся в Восточной Бухаре, командованию Красной Армии в Восточной Бухаре».