— Как-то к слову не пришлось.

Марфуше, конечно, захотелось узнать, о чем так оживленно разговаривают сын с матерью. С тяпкой на плече она подошла к ним и уселась рядом — в широких сатиновых шароварах и ковбойке.

— Тайник в нашем колодце? Да что вы говорите? Кто его устроил? Еще до революции? Вот это интересно!

Она полезла в колодец, долго ахала там, щупая мокрые доски. А потом начала приставать с расспросами к Анне Михайловне.

— А чего я вам расскажу? Года два я про тайник и сама не знала — обманули меня Витька с Яном. А партийным делом они сразу стали заниматься, как только Ян поселился у нас. Придут, бывало, с работы, умоются, покушают, глядишь, Ян и подъезжает ко мне: «Может быть, моя хозяйка, желаете в гости сходить? Пожалуйста, гуляйте на здоровье, мы домовничать будем...» Какое уж там домовничать! Чуть стемнеет, соберутся к нам комитетчики, будут сидеть до полуночи, толковать про свои дела. Так бы оно ничего, пускай сидят, не жалко, да вот табачищем своим прокоптят — не продохнешь.

— Подождите, подождите, мама! У нас в доме? Комитет? Какой комитет?

— Известно какой — большевистский. Тот самый, который теперь в сесюнинском доме поселился. Знаешь, поди?

Еще бы не знать, сесюнинский дом — один из лучших в Мисяже. Теперь там помещается городской комитет партии. Позавчера Сергей заходил туда. Но как же так? В их домике заседал большевистский комитет? Просто невероятно! И он ничего не знал!

— Мама, вы что-то путаете!

— Верно, Сереженька. Стара стала, позабываю кое-что — не грех и запутаться. А вот тут уж ничего не путаю, хорошо-помню. Сколько страху из-за этого комитету натерпелась. И Сорокин приходил, и Мамушкин являлся, и Бородулин — знать-то человек восемь их было. Поодиночке на гору взойдут, оглядятся и прямо к нам в огород и в избу. Проулком никогда не подходили — уследить могли. А с горки заходить хорошо: если кто идет сзади, его сразу увидишь...

— И вы были на заседаниях?

— Нет, не была. Не доверяли.

— А Витя?

— А Витюша сторожит. На завалинке посиживает, семечки лузгает...

— Ну, а я-то? Я-то где был, почему ничего не знал? — нетерпеливо, сердясь и досадуя, проговорил Сергей.

— Тебя мы загодя спроваживали — в кино отпускали, к товарищам. Или с собой в гости заберу.

Марфуша, взглянув на Сергея, громко засмеялась:

— Ну и дурачили же вас, дядя Сережа! Как маленького!

— Маленький и был, — продолжает Анна Михайловна, — будь постарше, небось бы Ян и ему дело нашел. Дел много было в ту пору — всю царскую власть сбросить задумали. Шутка ли — самого царя! А уж когда царя сбросили — наш-от комитет на волю вышел, не стали у нас заседать. Внизу свое здание заимели, там собирались. Кипело все тогда в Мисяже. Витька с Янкой, почитай, ни одного вечера дома не пробыли, все на собраниях. Потом и про тайник узнала...

— Тетя Аня, голубушка, рассказывайте! — взмолилась Марфуша.

— Осенней ночью то было, я уж спать легла. Слышу — ворота заскрипели, во двор телега въехала. Чего это еще такое? Выхожу: телега стоит посреди двора, Витюша из огорода тяжести какие-то таскает, укладывает, будто железо брякает. Подошла и вижу — винтовки! Ян в колодце стоит и наверх подает, а Витюша в телегу их складывает. «Батюшки! Да откуда у вас все это?» Смеется Ян: «Выросло, хозяйка, выросло! Ты, говорит, думала, что в огороде только картошка растет? Видишь, какие штучки выросли?» Покричала я на них, покричала, а они только пересмеиваются. «Антихристы вы, говорю, столько оружья ко мне сложили. Да узнай про этакое власти наши — всем бы нам конец». — «Так ведь не узнали же, моя хозяйка! Ты сама даже не знала!» Что им тут скажешь? Уговорились, что про тайник никому не будем сказывать — может, пригодится. Тем оружьем и установили Советскую власть...

Анна Михайловна помолчала, тяжело вздохнула:

— Не пригодился тайник — ушел веселый Янко, не стало Витеньки. Серчал он на меня последние годы. Виду не показывал, а знаю — серчал.

— За что? — удивленно спросил Сергей: ему казалось, что жили они тогда дружно.

— Не понимала я многое — Шмарину поклонялась, — усмехнулась Анна Михайловна. — Все, бывало, за Кузьму заступаюсь, а Витя сердится: врага своего не видишь, кровь он из нас всех пьет. А мне невдомек — какой же он враг, когда каждую пасху или рождество муки, одежи присылает. А то и сама схожу, выпрошу рубль-два. Витя ярится: не бери подачки у мироеда, стыдно! А как не брать, когда нам жить нечем?

— Мне казалось, что мы не так уж плохо жили в то время, — пробормотал Сергей.

— Верно, голодные не сидели, зарабатывала я. Да ведь кому не охота получше пожить? — И, точно заспорив с Витей, она разгорячилась:

— С какой радости буду я отказываться, коли добро мне само в руки идет? Чтоб люди дурой обозвали? Дают — бери, бьют — беги! Такая уж наша бедняцкая доля, так жить нас отцы и деды учили...

Точно очнувшись и вспомнив, что живет в другое время, Анна Михайловна взглянула на молодых и заговорила спокойнее :

— Конца краю мы той доле не видели. Никто и не думал, что таких, как Шмарин, можно вымести. Силой казались они нам нерушимой. Эх, Сереженька! Кабы знал ты, какая это была сила! До сих пор дивлюсь — как только ее сумели поломать.

Анна Михайловна подперла рукой голову и глубоко задумалась. Рядом с ней, поджав колени к подбородку, молча сидела Марфуша. Широко раскрытые глаза-глазищи в соломенных ресницах смотрели на колодец. Так вот что происходило давным-давно в этом маленьком домике на склоне безлесой горы!

Поиски и расспросы Сергея разбередили душу Анны Михайловны, уже давно стремившейся открыться, высказаться, поделиться впечатлениями. Узнав, что сын задумал написать книгу о брате, она уже сама заводила разговоры, долго толковала о том или ином событии. Она и совет дала — поговорить со стариками.

Сергей их видел ежедневно. Каждый погожий вечер старики чинно восседали на лавочках возле домов.

В один из таких вечеров Сергей подошел, поздоровался. Старики точно ждали его: закивали головами, раздвинулись, освободили место. Не отказались они и от предложенных папирос, хотя каждый не преминул заявить, что от «фабричной легости» его душит кашель. С чего бы это такое? Табак вроде подходящий, с ароматом, а вот кашляешь...

Отвечали словоохотливо. Им льстило внимание офицера. В рассказах было много противоречивого, неясного. Кто путал по старости, кто воспринял события по-своему, а кто просто все позабыл. Приходилось снова и снова расспрашивать, и Сергей досадовал на себя: ведь жил на этой улице, видел все своими глазами и почти ничего не запомнил. Но как бы там ни было трудно, а уже через неделю Сергей имел довольно ясное представление о революционной борьбе в Мисяже. Права мама: революции противостояли немалые силы. Обстановка была сложной, трудной. Чем больше слышал Сергей рассказов о деятельности первых большевиков Мисяжа, — латыше Яне Балтушисе, которого впоследствии народ перекрестил в Ивана Карлыча, слесаре механического завода Семене Сорокине, первом председателе Совдепа, старателе Федоре Мамушкине с сыновьями, — тем большее уважение испытывал он к этим мужественным, решительным людям, тем больше восторгался их беззаветной и безграничной преданностью делу партии.

Эти люди жили и боролась в условиях, отличных от условий других городов Южного Урала. В Мисяже не было крупных промышленных предприятий, не было крепких пролетарских кадров. Недовольство существующим социальным строем бурлило подспудно, стихийно, набирая силу и не находя выхода.

На больших шахтах работали «контрашные» — неграмотные башкиры, которые отчужденно относились к русским. Жизнь у «контрашных» была каторжная, но избавления от нее они ждали от своих старшин.

На мелких шахтах работали старатели-одиночки, одержимые идеей разбогатеть и очень далекие от революционного движения.

В пимокатных, кожевенных, бондарных, гончарных мастерских, в кузницах работало по пяти человек, тоже понятия не имевших о профсоюзе или другой форме рабочей организации. А многочисленной челяди, обслуживавшей богатые дома, жилось вольготнее, чем рабочему люду, и она была на стороне господ.