— Пессимистический взгляд на жизнь, моя прекрасная леди. — Уэлдрейк не мог поступиться принципами даже ради любви. — Разве не лучше жить, признавая наличие некой неизменной логики в нашем существовании?
— Не заблуждайся на мой счет, господин Уэлдрейк. — Она с чувством прикоснулась к нему. — Я подчинилась неизменной логике — это логика силы и завоевания.
— Она сделала тот же выбор, что и мои предки, — тихо сказал Элрик. — Они воспринимали мультивселенную как некий набор случайностей и создали философию, чтобы как-то упорядочить то, что видели. И поскольку их мир управлялся по капризам Владык Высших Миров, то, по их представлениям, выжить они могли, только став максимально сильными — по меньшей мере, не слабее некоторых малых божеств. Настолько сильными, чтобы Хаос считался с ними, а не угрожал им и не уничтожал их. Но что в результате дала им эта сила? Еще меньше, чем получил твой дядя, сделав свой выбор…
— Мой дядя глупец, — сказала Чарион, ставя точку в этом разговоре. Она опять занялась ящером, который снова успокоился, пока Чарион щекотала его огромную спину своим мечом, и задумчиво поглядывала на горизонт, где начали появлиться темные зубчатые хребты — это были первые рифы, которые, согласно представлениям улшинирцев, разделяли обитаемый и необитаемый миры.
Теперь они слышали звук прибоя, видели, как волны накатываются на вулканическую породу, отчего та приобретает зловещий блеск.
— Я недоволен, хозяйка. Я хочу есть. — Ящер обратил свой взор на Чарион, и Уэлдрейк вдруг понял, что у него есть соперник. Он испытал странное чувство — смесь удивления, ревности и жуткого страха.
Элрик тоже заметил выражение ящера, когда тот поглядывал на Чарион, и нахмурился. Инстинкт предупреждал его о чем-то, но это предупреждение было пока еще неотчетливым. Он был согласен ждать, пока этот инстинкт не вызреет в нечто более определенное, пока не обретет словесную форму, не получит подтверждения, не станет мыслью. А пока он пошутил над Уэлдрейком и его заметным смущением:
— Не бойся, мой друг! Если тебе и недостает красоты этого парня и его специфического обаяния, то по уму ты его, несомненно, превосходишь.
— Беда только в том, мой господин, — не без самоиронии сказал Уэлдрейк, — что в делах любви ум не имеет ровно никакого значения! Еще не изобретена стихотворная форма, чтобы передать эту историю — о поэте, соперничающем с ящером. Ах, какая боль! Ах, какая неопределенность! Глупость!
Внезапно он замолчал: чудовищный ящер на его глазах повернулся к нему и взглянул так, словно понял все его слова. Потом он открыл пасть и медленно проговорил:
— Ты не получишь моего яйца…
— Именно, сэр. Именно об этом я и говорил моему другу. — Отвесив поклон, столь театральный и замысловатый, что даже Элрик не понял, какую роль играет поэт, Уэлдрейк отправился куда-то на корму, делая вид, что у него там дела.
Впередсмотрящий на мачте издал предупреждающий крик, выведя Гейнора из состояния полусна — он стоял, недвижно уставившись в море, словно его душа покинула тело.
— Что случилось? Ах да. Лоцман. Приведите лоцмана.
Наверх поднимается седой человек, кожа которого выдублена ветром и дождем, но не знала солнца, человек, чьи глаза боятся света, но в то же время и благодарны ему. Он потирает запястья, на которых еще видны следы веревки. Он вдыхает соленый ветер и усмехается про себя, вспоминая что-то.
— Лоцман, у тебя есть возможность обрести свободу, — говорит Гейнор, давая человеку знак идти на нос, который поднимается и опускается на волнах с элегантной резвостью. Ветер надувает парус, и корабль несется к скалистым берегам дюжины лежащих впереди островков, напоминающих коварные зубы в пасти, полной ревущей пены.
— Или убить нас всех и забрать с собой в ад, — беззаботно говорит лоцман. Ему лет сорок пять, его бородка поседела, как и шевелюра, а серо-зеленые глаза смотрят так пронзительно и странно, что сразу видно — он привык держать их в тени, потому что щурится под солнечными лучами, хотя они и светят ему в спину. Легкими движениями человека, который рад снова быть деятельным, он поднимается на палубу, проходит вплотную к клетке с ящером, словно каждый день встречается с такими животными, и становится рядом с Гейнором. — Я бы советовал тебе как можно скорее спустить этот парус, — говорит лоцман, стараясь перекричать усиливающийся ветер, — или поменять курс и подойти к островам с другой стороны. Еще несколько минут, и мы разобьемся об эти скалы.
Гейнор повернулся, крикнул слова команды, и Элрик с восхищением отметил сноровку, с которой работали матросы. Они развернули корабль так, что парус обвис на мачте, и сразу же опустили его, прежде чем ветер опять его наполнил. Лоцман похвалил моряков и отправил их на весла, потому что только так можно пройти между рифами на краю мира.
Теперь черно-белый корабль медленно двигался рядом с рифами, преодолевая сильное течение; несколько дюймов сюда, несколько — туда, иногда прикасаясь к рифу, но так легко, что удара никто и не чувствовал. Иногда казалось, что корабль протискивается между базальтовыми и обсидиановыми скалами, а ветер в это время завывал, прибой бурлил, а весь мир словно снова оказался во власти Хаоса. Лишь к полудню пересекли они первую полосу рифов и бросили якорь в спокойных водах между первой и второй полосами.
Лоцман распорядился хорошо накормить команду и дал ей отдохнуть. Преодолевать следующую преграду они будут только на другой день, сказал он.
На следующий день они снова предались бушующей стихии, а лоцман отдавал команды гребцам, и корабль двигался то в одну, то в другую сторону. Иногда лоцман несся по кораблю, чтобы самому встать у штурвала, иногда он забирался на мачту, чтобы освежить в памяти маршрут — было видно, что он не в первый раз проходит эти рифы.
Потом они оказались в спокойном океаническом потоке, струящемся над светлым песком, затем вышли на неподвижную воду, и лоцман дал команде отдохнуть до следующего утра.
Чтобы добраться до самой дальней гряды рифов, им понадобилось двенадцать дней. Они не без испуга смотрели на черные волны прибоя, которые маслянистой пленкой накатывали на массивный естественный барьер, созданный последней грядой островов, на берега, выстланные ровным вулканическим обсидианом. Волны Тяжелого моря двигались с размеренной точностью, они вздымались и опадали с мучительной медлительностью, а низкие звуки, возникавшие при этом, свидетельствовали о том, что голос этого моря по преимуществу не слышен человеческому уху, потому что над этими темными медленными водами висела гнетущая тишина.
— Мне это напоминает море холодного жидкого свинца, — сказал Уэддрейк. — Оно противоречит всем законам природы! — Сделав это замечание, он, однако, пожал плечами, словно говоря: «А что им не противоречит?» — Как тут может плыть корабль? Мне кажется, поверхностное натяжение слишком уж велико…
Лоцман, который стоял опершись о фальшборт, поднял голову.
— По нему можно плыть, — сказал он. — Это проверено. Это море находится между мирами, но есть народ, которому эти воды знакомы ничуть не хуже, чем те, что остались у нас за спиной. Изобретательность смертного может найти средства, которые позволят двигаться где угодно.
— Но разве оно не опасно? — спросил Уэлдрейк, с отвращением глядя на эти воды.
— Опасно — согласился лоцман. — Очень опасно. — Тон его ответа был беззаботным. — Хотя тут, я думаю, можно поспорить: а становится ли то, что нам уже знакомо, от этого менее опасным?
— Или более, — с чувством добавил Элрик.
Он еще раз окинул взглядом Тяжелое море и спустился в каюту, которую делил с Уэлдрейком. Тем вечером он не выходил оттуда — размышлял о вопросах, обсуждать которые с другими было невозможно, а Уэлдрейк присоединился к лоцману и команде, решившим отпраздновать успешный переход и выпить за удачу в будущем. Но если Уэлдрейк рассчитывал узнать о лоцмане что-нибудь еще, кроме того, что Гейнор взял его на борт всего за несколько дней до прибытия в Улшинир, то его ждало разочарование. Не увидел он там и своей возлюбленной Чарион. Что-то не дало ему вернуться в каюту — какое-то чутье, — и он остался на некоторое время на палубе, слушая, как ленивые волны набегают на отшлифованные водой обсидиановые скалы. Он размышлял о египетской Книге Мертвых и о погребальной ладье душ, о Чарион и о лодочнике богов Хароне. Ему эти воды и в самом деле казались водами загробного океана, омывающего берега Лимба.
