Жрец был стар и мудр. Он знал, что если к его ногам боги повергают избитого в кровь человека, чей жизненный путь в земной юдоли вот-вот готов прерваться, на то есть какие-то серьезные причины. Когда он склонился над жестоко избитым человеком, его надбровные дуги начисто лишенные бровей полезли вверх по высокому лбу. Жрец с ужасом узнал в избитом бродяге того, кто был хорошо знаком ему когда-то давным-давно.

Тогда, двадцать с лишним лет назад, это волевое лицо, что теперь было на распростертом перед ним человеке, принадлежало парасхиту Некра. Но прошло так много времени, а Некра, если, конечно, это был он, совсем не изменился! Как такое могло произойти? Без вмешательства богов здесь, конечно же, не обошлось. Вернее, без вмешательство божественного патрона храма, в котором жрец служил всю свою сознательную жизнь и теперь готовился встретить свою смерть. Это мудрый Амон послал ему знак и оружие против ничтожного фараона Сети, который с недавних пор перестал оказывать, посвященному ему Мемфисскому храму, долженствующие знаки внимания и почитания.

Жрец знал, что Некра, будучи старшиной гильдии парасхитов, нанес фараону Сети Второму страшное оскорбление, которое тот попытался смыть его кровью. Но непостижимым образом Некра ускользнул из темницы, из которой нельзя было ускользнуть. Без божественного провидения, этого сделать было нельзя. В том что злейший враг фараона Сети Второго под номером один, был оставлен живым, чувствовался божественный промысел всеблагого Амона.

Жрец еще не знал, как именно можно использовать Некра против фараона, который не благоволил ни к Амону, ни к его верным жрецам. Он знал лишь одно — было бы смертельным грехом упускать этот шанс подаренный богами!

В то время когда все эти мысли теснились в мудрой голове жреца, из-за ворот постоялого двора на улицу внезапно выскочила ватага разгоряченных избиением беззащитного человека людей. Не успев сориентироваться в происходящем, двое из них в горячке кинулись на распростертого, на земле беззащитного Некра, намереваясь добить его. Как вскоре выяснилось он был не так уж и беззащитен. Стоящий над ним высокий и прямой, как посох, который он сжимал в своей руке, старый жрец нетерпеливо указал волевым подбородком своим телохранителям. Те, не раздумывая, выхватили мечи и бросились в атаку.

Проявив несвойственный большинству стражников гуманизм, воины принялись налево и направо наносить удары тяжелыми литыми рукоятками мечей по беснующейся черни. В ходе молниеносной потасовки был сломано немало рук и ключиц, нападавших, которые сочли за благо тут же отступить и укрыться внутри постоялого двора. Телохранители жреца, получив на то дозволение своего господина не стали их преследовать. Вместо этого они подняли с земли бесчувственное тело Некра и понесли его вслед за жрецом в сторону храма Амона.

Убедившись, что дикие вопли ослепленного им Тишки-каторжника, оставили тюремных надзирателей совершенно безучастными, Карл подошел к поверженному гиганту и пошевелил его ногой. Тот заколыхался, словно гигантский студень, не подавая ни малейших признаков жизни. По всей видимости, он был мертв. Карл не стал себя утруждать выяснением причин его гибели, но про себя отметил, что смерть наступила, скорее всего, по причине разрыва сердца, которое не выдержало ужасной боли, когда он выдавливал Тихону глаза.

Пошарив взглядом по грязному полу, Карл вскоре обнаружил то, что искал. Финский нож, выроненный каторжником, закатился далеко под койку. Нагнувшись, Карл, достал его, и тщательно обтерев о рукав, внимательно оглядел лезвие. Заточен нож был не ахти как, но для того, что задумал арестант, и этого было вполне достаточно. Как говорится, на безрыбье и рак рыба.

Он хорошо отдавал себе отчет в том, что в любой момент мог загреметь замок дверного засова и в камере могли появиться надзиратели, для того, чтобы отвести его к следователю. И перед этим и после этого, Карла почти наверняка подвергнут тщательному обыску, в ходе которого неминуемо обнаружат нож. Этого допустить было нельзя ни в коем случае, так как с этим куском острой стали у Карла были связаны определенные надежды. Решив не тянуть кота за хвост, он приступил к неизбежной и крайне неприятной для него процедуре.

Перед этим он при помощи финки нарезал из рубашки лежащего посреди камеры Тихона бинтов. После этого стянув с себя штаны, он уселся на койку и взял нож за лезвие словно карандаш, приготовившись писать. Задержав дыхание, он повторил разрез, на бедре сделанный им около двух месяцев тому назад. И кровь, и боль были те же, разница была лишь в том, что тогда в разрез был заложен золотой флакон, содержащий жучий сок, сейчас же он изымался наружу.

В том отчаянном положении, в котором сейчас оказался Карл, для него это был единственный выход избежать виселицы. Все его надежды были связаны с жучьим соком, чью мощь он имел возможность наблюдать вместе с Веревием на Чертовом острове, когда на запах со всех сторон начали сползаться гигантские скарабеи. После извлечения сосудца, Веревий, скрипя зубами от боли, туго забинтовал свою рану. Кровь тут же проступила через бинты, но кровотечение было остановлено.

Некоторое время Веревий просто отдыхал, откинувшись на холодную шершавую стену камеры. Внезапно с пола, где лежал Тихон, раздался какой-то звук. Карл удивленно скосил на бездыханное тело глаза. Нет, ему не показалось, огромный каторжник начал приходить в себя. Еще не хватало, чтобы он начал орать и звать тюремных надзирателей! Карл постанывая от острой боли в разрезанной ноге встал и, сжимая в руке нож, шагнул в сторону каторжника. Но в последний момент он отчего-то передумал, и, принялся поспешно отвинчивать крышку золотого флакона. После этого он, мстительно ухмыляясь, окропил Тихона, вылив на него все содержимое флакона. В ограниченном объеме каменного мешка, тюремной камеры, воздух моментально пропитался отвратительным запахом, от которого не было спасения.

Зажимая нос, Карл бросил опустевший флакон сверху на Тихона и, отойдя в дальний угол, встал, там приложив руку к разрезанной ноге. Как ему показалось, прошла, наверное, целая вечность, но ничего так и не происходило. Не появился ни один скарабей. Ломая голову над причиной, по которой он, судя по всему, потерпел неудачу Карл, внезапно с ужасом услышал как в замке двери с гротом и скрежетом проворачивается ключ. Припадая на раненую ногу, пульсирующая боль в которой, отдавалась, казалось по всему телу, он встал возле дверного проема с таким расчетом, чтобы открывшаяся дверь полностью скрыла бы его от вошедшего в камеру надзирателя.

— Батюшки, святы! — воскликнул тюремщик, увидев лежащего на полу Тихона. — Да, он никак раздавил нашего душегубца насмерть? За это начальство по головке не погладит, вот ведь несчастье-то, какое!

Но несчастье поджидало его совсем с другой стороны. Едва надзиратель повернулся для того, чтобы выйти из камеры, как на его пути возник невесть откуда взявшийся Карл, которого тюремщик числил уже раздавленным. Выпучив глаза, он уже набрал было в легкие воздуха, чтобы закричать благим матом, как вдруг левую часть его груди пронзила невыносимая, острая боль. Так и не вырвавшийся на свободу вскрик остался в глубине его. Превозмогая ужасную боль, надзиратель поднял руку и коснулся груди. К его удивлению из нее торчала деревянная полированная рукоятка косо засаженного между ребер ножа. Подняв на Карла недоумевающий взгляд, он неожиданно завалился на бок и рухнул на пол.

— Степан, ты куда запропастился? — неожиданно послышался из коридора возмущенный голос — Тебя только за смертью посылать!

Ругаясь, на чем свет стоит, Карл бросился к распахнутой в камеру двери и попытался закрыть ее. Но подоспевший к тому времени надзиратель успел сунуть между дверью и ее косяком носок своего тщательно надраенного черной ваксой сапога. Налегая на дверь всем телом, Карл пытался закрыть ее, но вредный сапог не давал ему закрыть ее. Вдобавок ко всему надзиратель, бывший в коридоре, поднял страшный крик и, не прекращая попыток открыть дверь в камеру, истошными воплями сзывал остальных надзирателей на помощь. Было такое ощущение, что он переполошил всю тюрьму.