— Позвольте мне это сделать сейчас... Конечно, жаль, что господин Рипа не может. Но я думаю, мы еще увидимся. Постараюсь дозвониться... Прошу извинить. Я на пару минут.

Как только они остались вдвоем, Рипа выпалил:

— Дело такого содержания... Ежели из памяти не выветрилось... Уж больше на Арсения Песковского, большевистского комиссара, которого я на тот свет отправил, похож мой земляк. Не сынок ли? Хотя и годков с той поры немало пробежало, почитай, восемнадцать... обознаться мог.

— Спасибо, мой друг. Наш долг знать все о всех, даже о самых надежных и проверенных сотрудниках. Вас же прошу об этом никому ни слова. Можно не повторять? Ясно?

«Да, будет сюрприз для Лукка. И куда более печальный для отца... если я приму решение. Александр Ашенбах, что станет с вами, когда выяснится, что вы завербовали большевистского агента? Этого бы не случилось, быть может, если бы вы по-иному относились к сыну. И научили бы его относиться к вам как к отцу».

Юрген Ашенбах вдруг вспомнил старую песенку:

Сказал себе: «Какие у елки листочки? У нее нет листочков. У нее есть иглы. Мы их обломаем».

Вернулся Танненбаум. С видом человека, провернувшего удачное дельце, произнес:

— Простите, что нарушил беседу. С «Бояном» все в порядке. Заказал столик, нас будут ждать.

«Всадить бы пулю в этого лже-Танненбаума, и дело с концом. Нет, не с концом. Без сомнения, он заготовил письмо на имя того же полковника Нольте... и есть в том письме несколько строк, посвященных обер-лейтенанту Ашенбаху, — это штамп, стандарт, гарантия безопасности».

— С охотой. Вы не передумали, господин Рипа?

— Спасибочко вам, недосуг, обратно должо́н возвращаться... Апосля, апосля как-нибудь, ведь недалеко друг от друга.

— Ну что ж, если вы так решили, — не слишком огорченно произнес Ашенбах, открывая бутылку. — За встречу земляков.

— За встречу. Я надеюсь, господин Рипа позволит проводить его? — спросил Танненбаум, ставя на поднос пустой бокал.

— Вот уж ни к чему, вот уж не заслужил, что называется, чести. Сам как-нибудь доберусь, беспокоиться не извольте.

— Как вам угодно, господин хороший. Тогда до встречи в «Бояне», господин обер-лейтенант. Жду вас в девятнадцать часов. Хайль Гитлер.

— Хайль, хайль, — обрадованно ответил Рипа.

— Ульрих, я должен поговорить с тобой. В моем распоряжении слишком мало времени и слишком много я должен тебе сказать. Всего не успею. Только несколько слов. Но и ты и я подготовлены к ним. Всем, что помогла тебе понять война. И всем, что ты сделал для меня.

Ульрих не выпустил из рук газеты, не переменил позы, только посмотрел на Франца и показал ему всем видом, что готов слушать. А сам думал: много бы дал, чтобы этого разговора не было, но еще больше, чтобы узнать от Танненбаума то, что сейчас предстояло узнать. Он почему-то не сразу, не быстро воспринимал слова, долетавшие до него:

— Ты хорошо понимаешь... куда клонится война. И что она может кончиться только одним... И чем быстрее кончится, тем меньше будет жертв...

«Да, да, конечно, меньше будет жертв. Это истина, об этом можно не говорить, не это главное, он хочет сказать мне совсем о другом... Как мне надо поступить, что ответить? Может быть, мне сказать, что я обязан подумать? Конечно, всякая серьезная вещь заслуживает того, чтобы о ней хорошо подумать...»

— ...Ты сделал первый шаг. И ты не имеешь права остановиться. Мне нужна твоя помощь, Ульрих.

«Да, да, я понимаю, тебе нужна моя помощь... Иначе бы ты...»

— Прошу тебя, отнеси эту коробку продавцу табачного киоска на углу Дачной и Лесной, там одноногий инвалид. Скажи, что сигареты оказались сырыми, попроси поменять. Ту, что он даст тебе, принесешь мне. Будь осторожен.

— Ты разговариваешь так, будто я согласен. Я ничего не знаю, я делаю тебе товарищескую услугу. Тот продавец на углу Дачной и Лесной оказался — как это по-русски? — ну в общем, жуликом, и я потребую, чтобы он поменял сырую пачку на хорошую. Мне это будет сделать нетрудно, тем более что я имею обыкновение под вечер гулять и дышать чистым воздухом. Давай плохую пачку.

— Спасибо, Ульрих. Только знай: не исключено, что за киоском следят. От тебя потребуется выдержка и осмотрительность.

— Если имеешь мало времени, не надо его терять: он может закрыть киоск, остаться без курева на ночь — последнее дело.

— Не забуду, не забуду этого, Ульрих.

— Чего не забудешь... не понимаю... — буркнул на прощание Лукк.

— Запомни пароль и отзыв. — Франц произнес четыре слова.

— Зачем эта конспирация?.. Будто недостаточно, что у него одна нога...

Через полтора часа Ульрих вернулся. Передал Танненбауму пачку сигарет. Молча подсел к лампе и открыл газету:

— Ну и тип, этот твой табачник... Больно подозрительным оказался... Хорошо, что я запомнил этот твой, как его, пароль. Иначе бы вернулся с пустыми руками.

В Берлине, в кабинете директора ювелирного магазина раздался звонок:

— Я не пришла, потому что за мной следят.

— Спокойно, Карин, спокойно. Не могло показаться? Откуда звонишь?

— Из аптеки. Нет, не показалось. Они шли за мной три квартала. Но кажется, я оторвалась... Нет, не оторвалась. Они снова здесь. Так вы полагаете, доктор, что следует обратиться к гомеопату... Да, да, а раньше его побеспокоить нельзя? Да, да, я очень благодарна вам за совет и...

Ему хотелось прошептать, попросить, приказать: «Карин, умница моя, повесь трубку! Повесь немедленно!»

Все существо его говорило: «Она должна повесить, это ее долг, а если она вдруг потеряла контроль над собой, если растерялась, я обязан подсказать ей единственный ход. Тогда никто никогда не догадается, с каким номером связан ее телефон. Только три слова, она автоматически выполнит приказ... Провал одного еще не значит провал группы».

Как разведчик он был обязан дать ей приказ. Отсечь, отбросить сомнения, забыть все, что связывало его с этой единственно дорогой для него женщиной... Но для этого ему надо было, пусть не надолго, пусть на несколько секунд стать другим человеком — не Рустамбековым.

«Я прощаюсь с ней. И больше ее не увижу. И не хочу, чтобы в ее ушах до последнего часа звучали эти мои слова. Произнося их, я как бы спасаю себя. Нет, она знает меня и никогда так не подумает. Но я так подумаю. Я могу погибнуть нелепо. Все зависит от одного ее жеста. От того, успеет ли она повесить трубку, пока ее не схватят. Повешу я или нет — роли не играет. Меня найдут через станцию. Пара пустяков».

— Карин, друг мой. Я желаю тебе одного...

Карин перебила:

— Они здесь, они идут ко мне! Прощай!

Маленький франт неторопливо подошел к будке, резко открыл дверку и, обхватив костистыми пальцами запястье руки Карин, пролаял:

— Не вешать трубку!

Опомнившись, Карин попыталась нажать на рычаг телефона свободной рукой. Было поздно: ее оттеснили от аппарата. Второй втиснувшийся в будку мужчина отвернул лацкан пиджака:

— Полиция, прошу не двигаться. — Отработанным жестом провел руками по платью, ища оружие, приказал: — Не поднимать шума и не обращать на себя внимания. Хельмут, ты можешь позвонить из кабинета провизора.

Через несколько минут телефонная станция дала справку: аппарат, находящийся в аптеке, соединен с номером ювелирного магазина.

В этот момент Рустамбеков принимал даму, выбиравшую колье.

«Они могут заинтересоваться перепиской, которую вел отдел «Письма с фронта». Значит, одна из ниточек протянется к Песковскому».

— Прошу извинить меня, мадам, но у меня начинается приступ почек. Эти проклятые камни... Я должен сделать укол. Вам поможет мой сотрудник.

Рустамбеков нажал на кнопку и сказал несколько слов вошедшему помощнику.