— Все прекрасно понимаю, дорогой товарищ доктор.
— Я не доктор, а фельдшер, комплиментов мне не делай.
— Ты, наверное, сейчас думаешь: какой хитрый человек этот словенец. Что-то зачем-то ему понадобилось, и он, это самое, ловчит, да?
— Если честно, так примерно и подумала. А еще подумала, что ты, боевой югославский товарищ, плохо привыкаешь к партизанским порядкам...
— Так мне уже один раз говорил товарищ Петр. Мы мало понимаем друг друга.
— Так ты что, жаловаться ко мне, что ли, пришел? — плохо скрывая раздражение, спросила фельдшерица. В ее представлении товарищ Петр был самым совершенным созданием на земле, самым бесстрашным и самым красивым партизанским командиром, и человек, который рассчитывал снискать ее, Анны Финогеновой, расположение, не должен был так говорить. Если бы даже могла чем-нибудь помочь ему фельдшерица, вряд ли помогла бы, ибо внутри ее мгновенно сработало устройство, позволившее сделать вывод — этот человек не симпатизирует Петру.
— Не жаловаться — просить, — Примож накрыл ладонью ее большую смуглую руку, посмотрел умоляюще.
Аннушка мгновенно убрала руку со стола. Примож смутился и через силу выдавил:
— Немножко совсем йода надо, чтобы помочь товарищу Георгию бежать.
— Причем здесь Георгий? Загадками разговариваешь, товарищ Примож, я к таким беседам не очень приучена. Скажи толком.
— Ты не всем о том говори пока. Может получиться, может нет. Не хочу, чтобы кто-нибудь знал, что Примож хотел помочь товарищу и не смог... хвастуном оказался. Если правду тебе говорить, у меня есть один совсем крохотный процент. Но он есть, и я должен по совести его использовать. Вот почему мне нужен один пузырек с йодом и совсем мало ваты. Если ваты нет, дай бинт.
— Обратно ничего не поняла, товарищ Чобан. С йодом-то что будешь делать? Он-то тебе на что?
— Ты никогда не была альпинисткой и ни разу в жизни не залезала даже на самую маленькую скалу. Иначе бы не спрашивала. Георгий в тюрьме на третьем этаже.
— А йод, йод-то на что тебе? — чуть не плача произнесла Финогенова. — Издеваешься, что ли, надо мной?
— Я буду твоим йодом часто-часто мазать себе под ногтями, чтобы кожа задубела и помогала мне кончиками пальцев цепляться за кирпичную стенку. Я буду мазать себе ваткой и каждый раз говорить: какой хороший человек товарищ Аннушка, никому не сказала ничего, йод подарила, потому что она тоже хочет помочь другому хорошему человеку по имени Котэ... то есть Георгий. Не знаю, как ты, а я до конца жизни себе не прощу, слышишь? До конца жизни, — сурово и, как показалось Аннушке, излишне патетически произнес Примож.
— Это что у вас, у словенцев, у всех так принято — левое ухо правой рукой показывать да загадками разговаривать? Так бы сразу и сказал...
— Дашь йод? — с надеждой спросил бывший альпинист, а ныне боец советского партизанского отряда Примож Чобан.
— Не дам, и думать не моги...
— Ты что говоришь?!
— Что слышал. Без разрешения командира такие дела не делаются. Непорядок будет. А если разрешит, дам тебе не более десяти кубиков, хотя товарищу Георгию рада помочь всей душой.
— А теперь стань на мое место и скажи: как бы ты поступила. Если я пойду к командиру, все будут знать, что я взял на себя это... это обязанность возвращаться вместе с Георгием. Но он же в тюрьме. Где есть часовые. И где есть решетка, которую надо долго пилить. Вот это будет непорядок, если я пообещаю и не сделаю. Во-первых, потому, что меня могут при-стре-лить. Человек, который висит на стене, — хорошая мишень. Тебе понятно?
— Я прошу тебя, друг мой дорогой, — вдруг стала ласковой фельдшерица. — Пойди, пойди к командиру... Товарищ Дрозд, он все поймет и распорядится как надо. И о тебе никто ничего худого думать не будет, если не получится. Тебе Дрозд еще помощников даст. Он знаешь какой душевный человек, наш Дрозд. Это война его ожесточила... Поверь на слово, не пожалеешь...
— Эх... Когда шел к тебе, ни за что не поверил бы, что откажешь, иначе бы не шел. Думал, ты товарищ настоящий...
— Не заговаривайся, голуба душа. Слушайся, когда тебе дают добрый совет.
Примож безнадежно и досадливо махнул рукой.
Командир отряда имени Кутузова товарищ Дрозд, человек деятельный, неутомимый и решительный, был противником всякого риска. Не в его натуре было надеяться на счастливый случай, на улыбку фортуны, что любят делать люди бесшабашные, азартные, привыкшие полагаться на эмоции больше, чем на разум. Партизанская жизнь с ее «недобором по всем статьям» — недобором людским, продовольственным, боеприпасным и единственным перебором — по части ответственности, которая заставляла ртутный столб давить на грудь, плечи, сердце, нервы, давить наяву и во сне с особой неизведанной тяжестью, она, эта жизнь, научила товарища Дрозда раскладывать по полочкам все, что он имел, с тщательностью необыкновенной. Рядом с ним были профессиональные разведчики, закончившие специальные школы, на их совет и знания он должен был полагаться. Но и то хорошо понимал товарищ Дрозд, что школа только подготавливает разведчика к работе, разведчиком же делает человека жизнь в таком вот отряде, как этот; помогает развить упорство, самостоятельность, способность к внутреннему перевоплощению. Здесь, в отряде, никого не интересуют твои личные симпатии и антипатии, твои привычки и наклонности. Здесь ты весь целиком, со всеми своими потрохами, да, да, именно так, пусть не совсем ласкает слух, но точнее не скажешь, принадлежишь отряду и заданию, которое тебе дано. Каждое из этих заданий должно быть выверено до мелочей, чтобы исключить возможность провала и лишних потерь. Поэтому операция, которую предложил Примож, заслуживает прежде всего всестороннего обоснования. С бухты-барахты за такие вещи браться не следует. Приможу сказали, что его соображения будут рассмотрены. Он спросил: «Как скоро?» — и когда услышал: «Вас известят», скривил губы и ушел обиженный. А что думает об этом товарищ Петр?
Пантелеев сказал, заставив себя забыть неприязнь к Чобану:
— Считаю, что мы обязаны прислушаться к Приможу. Он действительно хороший альпинист, может залезть на любую кирпичную стену.
— Я это знаю, ты мне лучше скажи, сколько есть шансов?
— Один из ста...
— Чего тогда разговоры разводить?
— Ты не дослушал меня, командир. Один из ста, если пойдет Примож Чобан без прикрытия. Шансов будет в десять раз больше, а может быть, и в двадцать больше, если вместе с ним пойдут еще два или три человека.
— Значит, риск, голый риск, продиктованный эмоциональными соображениями. Можем спасти одного, но с большей вероятностью потерять троих. Тебя что, в школе такой арифметике учили?
— Меня учили помогать товарищу, когда он в беде. И тебя учили тоже. Хотя специально такого предмета не было ни в моем, ни в твоем учебном заведении. Кроме всего прочего, Канделаки знаком с содержанием генеральского пакета.
— Ты на меня не дави. Говори конкретно, кого предлагаешь.
— Предлагаю меня и шофера Федора Бондаренко... в придачу к Приможу. Не удивляйся, особой симпатии к Приможу и его анархистскому складу характера...
— Ну, ты давай не загибай, сам знаешь, он из боевых югославских комсомольцев...
— Все равно, дисциплина не та... Но я о другом должен тебе сказать. Я должен тебе сказать, что несу личную ответственность за судьбу Георгия. Как его товарищ по школе... И как коммунист тоже. Я был обязан, слышишь, обязан пробиться к нему в тот самый день. Вслед за Приможем. Но меня отсекли от него, прижали к земле. Все последние дни думаю: а может, это я сам себя прижал к земле? Что-то во мне не сработало? Другому бы я этого не сказал... Просто ты должен знать, что было. Я не то что смалодушничал, нет... Я подумал, что у меня нет никаких надежд пробиться к нему, ты знаешь, иногда в нас просыпаются силы, которые нечем заглушить. Сейчас ты должен дать мне возможность... Это моя личная к тебе просьба.
— Представь план операции. Рассмотрим.
