Примож Чобан появился в лагере два месяца назад. Он знал, что где-то недалеко, в лесах, действует отряд партизан, долго размышлял, какие сведения доставит, примеривался, репетировал, что скажет, чтобы не заподозрили в нем шпиона.

Примеривался, репетировал, да оплошал: не там перешел линию железной дороги. За ним гнались с полкилометра полицаи, хорошо, что у них собак не было. Влез на дерево, дождался темноты и, только когда понял, что преследователи повернули назад, опасаясь, должно быть, встреч с партизанами, спустился, сделал несколько хороших глотков из фляги и зашагал подальше от железной дороги.

На второй день его нашли партизаны, привели в лагерь, и когда начали вопросы задавать — кто ты, да откуда, да что делал в лесу? — молча расстегнул пояс, распорол острым ножом нитку у самого его конца и извлек свернутый в трубочку листок:

— Это маленький план. Здесь передвижения немецких войск за последние дни. Также номера этих дивизий. Это моя документация. Если все так, вы будете иметь доверительность и согласие принять в партизанский отряд. Я комсомолец из Словении, Любляна, сын рабочего. Зовут Примож Чобан. Здравствуйте! Хорошо говорю по-русски?

Командир отряда не торопился отвечать на приветствие. Он со страшной силой — отрешенно и сосредоточенно — протирал бархоткой, единственной, кажется, вещью, оставшейся «от той жизни», стекла очков, будто не было у него каких-либо дел на свете вообще, он дышал на стекла и снова и снова тер их бархоткой, отдаляя то мгновение, когда должен был произнести слово: знал цену его и потому не торопился. Его вернул к действительности Пантелеев:

— Ты не боишься, товарищ Дрозд, до дыр протереть их?..

Холодно отрезал:

— Отведите поесть, там разберемся. — И добавил вполголоса: — Глаз не спускайте. Надо подумать.

Вообще-то Штоколов был за интернациональную дружбу. «Весьма возможно, — говорил он себе, — этот добродушный с виду Чобан враг фашистов, и план, доставленный им, может быть ценным... Только, кто знает, не могли ли немцы так своего лазутчика подослать — сколько времени уйдет на проверку сведений, сколько бед может принести доверчивость?.. Подобрали человека с располагающей внешностью, вымуштровали и сказали: всего хорошего, ждем твоих сообщений, там у них командир отряда простак лопоухий, всем на свете верит, так что иди и ни в чем не сомневайся». Помнил хорошо Штоколов, как приняли в соседнем отряде одного такого добровольца и как командир отряда, бывший райкомовский секретарь, не прислушался к совету начальника разведки, доверился ясному взгляду визитера да его мозолистым рукам, а тот шпионом оказался... Попал в засаду отряд, командир его жизнью за доверие заплатил. Может быть, теперь так и его, Дрозда, хотят обвести вокруг пальца... Чтобы больше доверия было, послали иностранца: пусть выдаст себя за сознательного рабочего, комсомольца, план ему помогли фальшивый набросать. Кто знает, что вытворит этот словенец завтра или послезавтра? Ни к чему сейчас иметь в отряде постороннего. Чтобы человека хорошо узнать, пуд соли надо съесть, а в отряде каждая щепотка на вес золота... Ни к чему сейчас лишние хлопоты... Однако что делать с ним?

...Немало дней прошло, пока не настал счастливый в жизни Чобана час. Дрозд пригласил его, посмотрел на него добрыми близорукими глазами и произнес нараспев:

— Ну что ж, поздравляю тебя. И себя тоже. Были у нас в отряде люди семи национальностей, теперь ты появился, полный, понимаешь ли, интернационал. Желаем тебе стать настоящим бойцом советского партизанского отряда!

Больше других радовался знакомству с Чобаном Канделаки. Тяжело переживая вместе с другими потерю Шагена Мнацаканяна, он надолго ушел в себя, оттаивал медленно. Будучи по природе человеком, которому доставляло муки носить свое в себе, жестко контролировать слова и поступки, он потянулся к Приможу, в котором с первого взгляда признал парня реактивного и свойского. Выяснив, что оба родились в декабре 1917 года и что он, Котэ, старше на три дня, почувствовал «ответственность за юного друга», ненавязчиво заботился о нем, терпеливо учил его русскому языку. У обоих были приятные голоса, у Котэ баритон, у Приможа баритональный бас; иногда Примож брал в руки гитару, негромко лились словенские и грузинские песни «Цицинатела» и «Веет ветер с Триглава», «Сулико» и «Драва моя», будто нет войны и на тысячу верст мир и покой вокруг.

Среди песен, которые привез с собой словенец, была одна о Постойной пещере, где собрались молодые бойцы перед уходом в бой; они стали в круг, положили руки на плечи друг друга и унеслись мыслями к родным домам — они знали, эти молодые бойцы, что многим не суждено вернуться с поля боя, но у них нет другой дороги, другого счастья — умереть за свободу родной Югославии.

Песня была грустная, протяжная, она не очень нравилась Канделаки, пел ее Чобан один. Как-то он признался, что сочинил песню сам и что ее, быть может, поют и сегодня в партизанских отрядах... далеко-далеко отсюда.

— Ах, сочинил сам... это другое дело. Я просто не сразу почувствовал ее. Спой-ка еще раз и постарайся так, чтобы я понял слова. Только что это за Постойна пещера? И где она?

— Ты что, никогда не слышал о Постойной яме? — Чобан отложил в сторону гитару. — Правда, никогда? Сказать честно, мне, словенцу, трудно поверить, что может жить на свете человек и ничего не знать о нашей Постойной яме. Мне же, она дорога вдвойне.

— Так расскажи.

— О, наша пещера — как сказка. Гроты, лабиринты — есть начало и, кажется, нет конца, и сталактиты, как часовые. И тихая подземная речка Пивка... Много приезжало к нам туристов. Со всего мира. А когда Словению захватили фашисты, они не закрыли пещеру, хотели показать всем и убедить себя, что им нечего опасаться.

Крохотный поезд ходил по привычке — один-два человека в вагончиках.

В этой пещере встречался наш комсомольский отряд. Отряд был небольшим, но планы у нас были большие. 22 июня 1941 года мы стояли на конечной остановке узкоколейки. Было нас семь человек, трое рабочих, два студента, учитель да телеграфист. Полусогнувшись, мы прошли по кривой нерасчищенной галерее, обрывавшейся у берега Пивки. Перешли на другой берег, обогнули три сталагмита и оказались в небольшом зале метрах в двух от поверхности: сюда сквозь расщелину проникал дневной свет. Этот зал мы назвали именем нашего комсомольского вожака и альпиниста Божо Травгара, погибшего в стычке с немецким патрулем.

Был Божо Травгар прямым, честным и бесстрашным человеком. Вообще-то о нем много можно рассказывать. Как он собирал наш отряд, как добывал оружие, как учил меня русскому... Когда отца уволили за участие в забастовке, это было в тридцать девятом году, он собрал у товарищей деньги и принес их нам... Был мне как старший брат.

Меня он учил не бояться гор, любить горы. Я с ним много походил. А теперь мы собрались в Постойной яме, чтобы продумать детали операции, начатой Божо Травгаром. У нас была взрывчатка: стоило поломать голову, как ее лучше использовать.

Мы оставили на карауле товарища и расположились в глубине грота, но вскоре наш постовой подал сигнал тревоги. К нам вкатился маленький кругленький и чумазый водитель паровозика Милош:

— По радио передали: немцы напали на Россию!

Черномазый Милош двинул свой пустой состав к конечной остановке, а у нас все как бы на новых оборотах заходило... Такое появилось желание показать русским, что у них есть братья в Словении и что эти братья не сидят сложа руки в такой день. Йован, это был телеграфист (между прочим, он жил в Любляне на Русской улице и хранил взрывчатку у себя дома в подвале), предложил взорвать высоковольтную линию. И успеть это сделать до двадцати четырех часов по московскому времени, чтобы фашисты, находившиеся в Словении, запомнили день 22 июня.

Разными путями мы подошли к дому Йована, кто с рюкзаком, кто с портфелем, кто с чемоданом, а когда начало темнеть, встретились недалеко от дороги Любляна — Целие, каждый выбрал себе по две мачты — через одну. Когда до полночи по московскому времени оставалось пять минут, такой начался фейерверк, в жизни не видел да, наверное, и не увижу. Огромные мачты лениво, так, будто через силу, подпрыгивали и ложились набок, а провода рвались, как нитки.