Ты совершил предательство. Ты сделал шаг, который может принести вред твоей отчизне. Если сведения попадут к врагу, ты лишишься покоя... Нет, не так. Ты лишился бы покоя и мучался, если бы все, что ты сделал и собираешься сделать, происходило не в сорок третьем году, а на два года раньше. Примерно в то время, когда тебя попросили пригласить в сауну Танненбаума и посмотреть, есть ли у него наколка на руке. Не окажись ее, ты бы спокойно дождался конца купания, проводил Франца до дому, вежливо попрощался с ним и с легким сердцем позвонил бы полковнику Ашенбаху, сообщив, что Танненбаум чист как ангел, что на нем нет никакого пятнышка, никакой наколки...

Что же произошло такого за два только года со стопроцентным арийцем, каким считал ты себя?

Твоя профессия достойна и приметна. Ты должен находить такие слова для неприятельского солдата и офицера, которые «брали бы за сердце» и «открывали глаза». Ты знал свою работу, тебя ценили.

Но как же это случилось, что́ заставило тебя самого преобразиться, по-новому взглянуть на вещи, явления и людей? Все ли дело в поражениях, к которым немецкая нация не привыкла и которые заставили ее все чаще думать о том, что будет завтра. Но почему ты берешь на себя смелость говорить за всю нацию? Разве она не показала свою жизнеспособность и сплоченность в дни, последовавшие за Москвой и Сталинградом? Не сегодня придумали этот афоризм — «тот, кто́ не научится проигрывать, никогда не научится побеждать».

Или твои бессонные ночи от того, что ты не научился владеть своими нервами и верить в фюрера и в то, что он обещает своему народу?

Но не окажется ли через два, три, через пять лет, что все, выношенное фюрером и обещанное им, есть настоящее, первозданное, явное предательство жизненных интересов германской нации? А если так, не есть ли предательство предателя дело благое и единственное, на которое должен пойти человек, способный проникнуть взором в недалекое будущее, в запретные пределы?

Тот, кто живет днем сегодняшним и днем вчерашним, назовет тебя отступником. Какие-то странные далекие воспоминания возникли. Ты вспомнил праведника, который когда-то давно рассказывал о том, что Иуда был самым верным учеником Иисуса Христа... и доказал это своим предательством. Христос сказал: «Один из вас предаст меня». Но никто не хотел этого сделать... И только Иуда понял, что, если не сбудется предвидение Христа, никто не поверит, что Христос — бог, и не будет поклоняться ему во веки веков, и он предал Христа. Покрыл позором имя свое. Но сотворил бога. Да, есть на этом свете люди, способные оправдать даже Иуду. Но кто оправдает тебя, Лукк? Ты несешь ответственность не только перед собой. И перед сестрой. Перед своими предками, которые во все времена всегда честно служили Германии. Но что значит сегодня «честно служить Германии»? Кто скажет, кто способен ответить на этот вопрос?

...Опыт и наблюдательность человека, много лет отдавшего изучению психологии, а вдобавок к этому интуитивное, не поддающееся раскладке и поверке чувство подсказывали Лукку, что Франц Танненбаум не тот человек, за которого себя выдает. Он умнее, сообразительнее, просвещеннее скромного сельского учителя. Когда-то Лукк испугался бы одной этой мысли, стал бы подозрителен и насторожен. И  п о д е л и л с я  бы своими наблюдениями с кем-нибудь из тех, кого подобного рода информация заинтересовала бы чрезвычайно.

Сколько же лет проползло с той поры? Что же такое произошло вокруг и в нем самом, что заставляло его тайно надеяться: а вдруг Франц действительно «не тот»?

Тогда, каких-то несчастных два года назад, он, Лукк, тоже был «не тот». Для него было все просто, надежно и понятно. Все шло, как должно было идти. Германия показывала миру, на что способна. А немецких коммунистов, которые называли войну преступлением, бросали за решетку как внутренних врагов. Какая же сила была у коммунистов, что заставляло их идти против нового порядка в ту пору, когда так благополучно складывались все дела, когда Германия богатела за счет потерпевших поражение стран, когда в фатерланде царили приподнятость и оптимизм? Неужели были настолько прозорливы Тельман и его единомышленники? Так верили в свою правоту, что готовы были жертвовать жизнями, чтобы открыть глаза другим? Не их ли предвидение начинает сбываться? Не на их ли стороне оказывается правда?

Что значит сегодня честно служить Германии?

Его, Ульриха Лукка, считают поборником нового порядка; пусть он не член национал-социалистской партии, в его преданности ее идеям никто не сомневается. Те, кто над ним и кто рядом с ним, убеждены: он служит верно. Сколько листовок для вражеских солдат он написал! Сколько специальных материалов для ведомства пропаганды подготовил! Сколько обращений к германским войскам сочинил! Когда-то он делал все это, движимый убежденностью в правоте своих идей, своего слова. Осталась инерция. Он все больше понимает теперь, что жил в мире иллюзий. Его обманывали, а ему, как и миллионам других непротивленцев, было выгодно делать вид, что он верит обманам. Он просто не думал о том, что его могут обманывать, слишком много лет его отучали мыслить самостоятельно, слишком много лет ему внушали, его убеждали: «Все идет как нельзя лучше. Ни о чем не думай, ни о чем не беспокойся, за тебя думает и беспокоится фюрер».

Не пришла ли пора ему подумать самому? Подумать и прийти к решению. Хилый умом и духом освобождает себя от этого — живет так, как живут все другие, по стадным законам. Хотя бы как этот довольный собой и всем окружающим миром глупый и напыщенный Юрген Ашенбах. Для него все просто. Он готов безропотно соглашаться, подчиняться, приводить в исполнение, нимало не задумываясь над тем, морально ли то, что он творит? Впрочем, для него нет и понятия такого — «морально». Есть другое — выгодно ли это для него, служит ли утверждению и возвышению в мире, который он безоговорочно принял и в котором только и могут торжествовать такие прыщавые посредственности, как он.

Но есть и другой, скрытый пока от Лукка мир иных ценностей и целей, мир, в котором люди живут по каким-то своим, пока не очень доступным воображению Лукка законам. Из того мира прибыл Танненбаум. Случайны ли все те разговоры, которые нечасто, исподволь, словно приглядываясь и примериваясь, ведет с ним Танненбаум? Лукк убежден: симпатии Франца не с теми, кто начал войну. Это то, о чем разрешено ему догадываться на первых норах.

Лукк чувствует, как выползает из своей старой оболочки.

Он расстается с нею тяжело, обдирая и кровавя не бока, нет, — душу. Но он уже начал сбрасывать кожу. Ему уже не остановиться. Обратно ее не натянешь. Нет такой силы. Лукк и не ищет ее.

Знать бы, кто на самом деле Франц. Многое бы отдал Лукк за ответ на этот вопрос. Франц не очень доверяет Лукку. Надо было дать ему возможность сделать первый шаг. Свой шаг Лукк сделал, рассказав о десанте Метца. Если бы Франц был «не тем», он, без сомнения, воспользовался бы такой информацией и нашел бы способ известить о ней своих. Танненбаум этого не сделал. Отряд Метца приступил к выполнению задания. Значит, никто не ждал десант под Пеньковкой. Быть может, все это к лучшему? Его, Лукка, так рассеянно слушал тогда Франц. Это Франца не интересовало. Теперь ясно, что не интересовало. Просто Лукк слишком устал, потерял частицу уверенности в себе, приобрел идею «фикс» и дал ей восторжествовать над собой.

Откуда он взял, что такой человек может быть агентом русских? Франц слишком молод. Просто тоже начинает  р а з м ы ш л я т ь. И не делает из своих размышлений тайны. Проникнут доверием к Лукку. Вот и все. И хочет доказать, что заслуживает и его доверия. На этом можно поставить точку.

Рядом с Лукком нет и не может быть людей, с которыми он имеет право делиться. Это надо запомнить хорошо. И постараться научиться чуть лучше спать. Без порошков. Как Танненбаум.

Но почему, однако, Франц сказал тогда: «За все это кому-то рано или поздно придется платить, Ульрих»?

Прошла длинная, смутная, тяжелая неделя. В самом конце ее Ульрих услышал весть, после которой многие его сомнения рассеялись. Сделав первый шаг, он был обязан сделать второй. Ему незримо давали понять, что рядом друг, за плечами которого невидимая сила и все более становящаяся очевидной для Лукка правота.