Бах! Бык ударился о bаrrеrа и отскочил от заграждения, а лошади с диким ржанием скрылись в туннеле.

Какой-то человек подбежал к Ьаrrеrа, где сидел сеньор Виллалта, протянул вверх banderillas с острыми наконечниками, измазанными кровью и плотью быка, «Gracias!» Виллалта бросил вниз песо, гордо взял banderillas, на которых развевались маленькие оранжевые и голубые креповые ленточки, и изящно, как музыкальные инструменты, преподнес их жене и друзьям, курившим сигары.

Христос пошевелился.

Толпа смотрела вверх на покачивающийся крест колокольни.

Христос сделал стойку на руках, подняв ноги к небу!

Маленький мальчик бегал в толпе. «Видите моего брата? Платите! Это мой брат! Платите!»

Теперь Христос висел, ухватившись одной рукой за колеблющийся крест. Под ним раскинулся весь город Гвадалахара, очень красивый и очень спокойный в воскресенье. «Сегодня я заработаю много денег»,— думал он.

Крест пошатнулся, и его рука соскользнула. В толпе раздался крик.

Христос упал.

Христос умирает ежечасно. Его можно видеть вырезанным из дерева и высеченным из камня в десятках тысяч скорбных мест. Он возводит глаза к высоким пыльным небесам десятков тысяч храмов, и при этом всегда много крови, ах, сколько крови. «Видите! — сказал сеньор Виллалта.

— Видите!» Он подносил banderillas к красным и потным лицам своих друзей.

За ним бежали дети, смеялись, хватали за одежду, а матадор раз за разом обходил арену под непрекращающимся градом монеток и шляп.

Лодки с туристами уже плывут назад по предрассветно-бледному озеру Пацкуаро. Ханицио остался позади, свечи догорели, кладбище опустело, сорванные цветы выброшены и завяли. Лодки причаливают, туристы сходят на берег. Их встречает новый день, а в гостинице, построенной на самом берегу озера, их поджидает огромный серебряный кофейник; от него с тихим шепотом поднимается пар, словно последние клочья озерного тумана, и растворяется в теплом воздухе ресторана. Приятно позванивают тарелки и вилки, слышится приглушенный шум светской беседы. Веки тяжелеют, и кофе допивается уже в полудреме, в предвкушении мягкой подушки. Двери закрываются. Туристы засыпают на влажных от тумана подушках, завернувшись в пропитанные туманом простыни, как в саваны.

В Гуанахуато ворота заперты, исчезли жесткие кошмары. Винтовую лестницу вынули, она лежит на ноябрьском припеке. Лает собака. Ветер треплет мертвые ипомеи. Захлопывается большая дверь над спуском в катакомбы. Высушенные люди убраны.

Оркестр исполняет последнюю триумфальную мелодию, и barreras пустеют. Выйдя со стадиона, люди проходят вдоль рядов нищих с гноящимися глазами, которые поют высокими-высокими голосами; внизу, на арене, кровавые следы последнего быка засыпают песком, и песок разравнивают люди с граблями. Матадор моется в душе, и его по мокрым ягодицам шлепает человек, который благодаря ему сегодня выиграл деньги.

В ослепительном свете упал Раймундо, упал Христос. Раймундо коснулся земли, Христос коснулся земли, но они не узнали об этом.

Похороны на фанерке разбились вдребезги. Сахарный череп отлетел далеко в водосточный желоб и разбился на три десятка белоснежных кусочков.

Мальчик, Христос, лежал тихо.

«Ах»,— сказала толпа.

«РАЙМУНДО»,— сказали кусочки сахарного черепа, рассыпавшиеся по земле.

А кусочки сахарного черепа с буквами Р, и А, и И, и М, и У, и Н, и Д, и О были подобраны, расхватаны и съедены детьми, которые дрались за каждую часть имени.

Карнавал нагрянул в город с октябрьскими ветрами; темной летучей мышью перемахнул через стылое озеро; скорбно вздыхая под темным ночным дождем, погремел костями, зашуршал во тьме брезентом шатров. На целый месяц он обосновался у серой, растревоженной октябрем воды, где сносил глухое ненастье, крепнущие удары штормов и свинцовые тучи.

Шла уже третья неделя, наступил четверг, близились сумерки, и в эту пору на продуваемом ветрами озерном берегу появились двое мальчишек.

— Так я тебе и поверил,— фыркнул Питер.

— Айда, покажу,— предложил Хэнк.

На буром, сыром песке неприветливого берега их путь отмечали смачные плевки. Мальчишки бежали в сторону аттракционов. Дождь не утихал. Карнавал томился подле рокочущего озера: никто не подходил за билетами к черным, облезлым прилавкам, никто не крутил скрипучий барабан в надежде выиграть копченый окорок; на высоких подмостках не топтались ярмарочные уродцы — ни жирные, ни тощие. С центральной площадки не доносилось ни звука, только серые брезентовые шатры хлопали на ветру, будто крылья гигантских доисторических ящеров. Впрочем, часам к восьми это место еще могло преобразиться, если бы сверху вспыхнули призрачные огни, воздух огласился гомоном толпы, а над озером поплыла музыка. Но пока единственной живой душой здесь был слепой горбун, который, сидя прямо на прилавке, потягивал какое-то пахучее зелье из треснутой фарфоровой чашки.

— Видал? — ткнул пальцем Хэнк.

Перед ними черной, молчаливой громадой высилось колесо обозрения: созвездием электрических лампочек оно выделялось на фоне сумрачного неба.

— Ну и что? Все равно не верю,— сказал Питер.

— Да погоди ты, я своими глазами видел, честно. Только объяснить не могу. Ты же знаешь, на ярмарках всегда интересно. А тут — так интересно, что прямо жуть!

Питер безропотно полез вслед за ним на высокое, раскидистое дерево.

Вдруг Хэнк замер:

— Тихо! Мистер Кугер идет, он тут главный.

Они следили из своего укрытия.

Мистер Кугер, броско одетый человек лет тридцати пяти, с гвоздикой в петлице и напомаженными волосами, выглядывающими из-под коричневой шляпы, прошел как раз под их деревом. Три недели назад он въехал в этот город на сверкающем красном «форде» и при виде пешеходов жал на клаксон, приподнимая свой коричневый котелок.

Мистер Кугер подозвал горбуна и что-то сказал. Тот дождался, пока хозяин устроится на заднем сиденье корзины, похожей на скорлупку, ощупью запер дверцу, и корзина под рокот двигателя взмыла к зловещему небу.

— Гляди! — зашептал Хэнк.— Чертово колесо крутится не в ту сторону! Задом наперед!

— И что из этого? — не понял Питер.

— Сейчас увидишь!

Темный круг сделал ровно двадцать пять оборотов. Слепой горбун вытянул перед собой бледные руки, чтобы выключить механизм. Чертово колесо остановилось, едва заметно подрагивая, и заднее сиденье нужной корзины оказалось как раз у выхода.

Из дверцы выскочил мальчик лет десяти. Уверенно прошагав сквозь ярмарочный шепот ветра, он скрылся во мгле.

Питер чудом не рухнул с дерева. Он обшаривал глазами чертово колесо.

— А мистер Кугер где?

Хэнк ткнул его локтем в бок:

— Ну вот! А ты не верил!

— Куда он подевался?

— Давай за ним, живо! — Хэнк спрыгнул на землю и припустил во весь дух.

В побеленном особняке миссис Фоули, что стоял под вековым каштаном на краю оврага, горел свет. Приглушенно наигрывало пианино. В тепле за оконными переплетами двигались тени. А со стороны улицы по стеклам снова и снова текли неизбывные, горестные капли дождя.

— Я весь промок,— пожаловался Питер, съежившись в кустах.— Как будто из шланга окатили. Сколько можно тут торчать?

— Тсс,— шикнул на него Хэнк, не открывая мокрую завесу тайны.

От чертова колеса они бежали за малолетним незнакомцем по темным городским улицам и в конце концов оказались у дома миссис Фоули. Теперь этот чужой мальчишка сидел в тепле у нее за столом и, орудуя то вилкой, то ложкой, уплетал сочные бараньи котлетки с картофельным пюре.

— Я даже знаю, как его зовут,— торопливо зашептал Хэнк.— Мне мама про него рассказывала. «Хэнк,— говорит,— слышал новость: миссис Фоули пустила к себе жить мальчика-сиротку. Зовут его Джозеф Пайке. Недели две назад дело было — приходит он такой к ней на крыльцо: я, мол, сирота, скитаюсь по свету, оголодал. Вот миссис Фоули к нему и прикипела». Это я от мамы узнал,— закончил Хэнк, не отводя глаз от запотевшего окна.