Машина поехала вниз по сумеречному склону к берегу, где океан, будто карту за картой, выкладывал на темный песок грохочущие белые волны. Некоторое время они ехали молча, наблюдая, как впереди, словно призраки, пляшут отсветы их фар. Наконец Латтинг сказал:

— Лично я ищу себе другую работу.

Морено засмеялся.

— Да, парень, недолго же ты продержался. Готов был об заклад побиться, что ты не выдержишь. Но знаешь, что я тебе скажу: ты вернешься. Другой такой работы нет. Все остальные работы скучные. Конечно, порой от нее тошнит. Со мной тоже бывает. Я думаю: все, завязываю. И едва не ухожу. Но потом втягиваюсь. И вот я снова здесь.

— Значит, ты можешь здесь оставаться,— сказал Латтинг.— Но я сыт по горло. Мое любопытство удовлетворено. За последние несколько недель я многое повидал, но это последняя капля. Меня тошнит от собственной тошноты. Или еще хуже: меня тошнит от того, что вам на все плевать.

— Кому плевать?

— Вам обоим!

Морено презрительно фыркнул.

— Прикури-ка нам парочку, Карли.

Карлсон зажег две сигареты и передал одну Морено, который затянулся, моргая от дыма, ведя машину под оглушительный грохот моря.

— Если мы не кричим, не орем и не машем кулаками...

— Я не собираюсь махать кулаками,— перебил его Латтинг, сидя сзади и склонившись над спеленатым телом.— Я просто хочу поговорить по-человечески, хочу, чтобы вы посмотрели на все это иначе, а не как в мясной лавке. Если когда-нибудь я стану таким, как вы оба, равнодушным, ни о чем не беспокоящимся, толстокожим и черствым...

— Мы не черствые,— спокойно и вдумчиво возразил Карлсон,— мы привыкли.

— Привыкли, черт побери, а скоро, может, совсем омертвеете?

— Парень, не рассказывай нам, какими мы будем, если ты даже не знаешь, какие мы есть. Хреновый тот доктор, который прыгает в могилу вместе с каждым своим пациентом. Все доктора прошли через это, и никто из них не отказывает себе в возможности жить и наслаждаться жизнью. Вылезай из могилы, парень, оттуда ничего не увидишь.

В кузове воцарилось долгое молчание, и наконец Латтинг заговорил, обращаясь в основном к самому себе:

— Интересно, как долго она стояла там одна над обрывом — час, два? Забавно, наверное, было смотреть на костры внизу, зная, что скоро все это перестанет для тебя существовать. Я думаю, она была на танцах или на пляжной вечеринке и поссорилась со своим парнем. Завтра ее бойфренд придет в участок на опознание. Не хотелось бы мне быть на его месте. Что он почувствует...

— Ничего он не почувствует. Он даже не появится,— спокойно сказал Карлсон, расплющивая окурок в пепельнице.— Вероятно, это он нашел ее и позвонил, а потом убежал. Ставлю два против одного, что он не стоит ноготка на ее мизинце. Какой-нибудь грязный, прыщавый олух с вонью изо рта. Господи, ну почему эти девчонки никак не могут подождать до утра?

— Точно,— протянул Морено.— Утром все предстает в лучшем свете.

— Попробуй скажи это влюбленной девушке,— сказал Латтинг.

— Парень — дело другое,— продолжал Карлсон, закуривая следующую сигарету,— он просто напьется, а потом скажет: пропади оно все пропадом, ну не убивать же себя из-за женщины.

Некоторое время они ехали молча мимо темных прибрежных домиков, в которых лишь изредка мелькал одинокий свет — такой был поздний час.

— Может быть,— произнес Латтинг,— она ждала ребенка.

— Так тоже бывает.

— А потом ее парень убегает с другой, а эта просто берет у него веревку и идет к обрыву, — сказал Латтинг. — А теперь ответьте мне, это что, настоящая любовь?

— Это,— сказал Карлсон, прищурившись вглядываясь в темноту,— одна из разновидностей любви. Не буду говорить, какая именно.

— Точно,— подтвердил Морено, ведя машину.— Тут я полностью с тобой согласен, парень. Я хочу сказать, приятно знать, что кто-то в этом мире умеет так любить.

Они опять задумались на некоторое время, пока машина, урча, пробиралась между молчаливых береговых скал и уже притихшего моря, и у двоих из них, возможно, мелькнула мысль о собственных женах, о домиках с участком, о спящих детишках и о том, как много лет назад они приезжали на пляж, откупоривали пиво, обнимались среди скал, а потом лежали на одеялах с гитарами, пели песни, и им казалось, что жизнь впереди бескрайняя, как океан, простиравшийся далеко за горизонт, а может, тогда они и вовсе об этом не думали. Глядя на затылки своих старших товарищей, Латтинг надеялся или скорее смутно пытался понять, помнят ли они свои первые поцелуи, соленый вкус на губах. Носились ли они хоть раз по песку, как взбесившиеся буйволы, крича от беспричинной радости и бросая вызов всему свету: попробуй усмири нас?

И по их молчанию Латтинг понял: да, этот разговор, эта ночь, этот ветер, обрыв, дерево и веревка помогли ему достучаться до их сердец; то, что случилось, их проняло. И сейчас они, наверное, думают о своих женах, спящих за много-много темных миль отсюда в теплых постелях, вдруг ставших невероятно недостижимыми, пока перед их мужьями — просоленная морем дорога в глухой смутный час, а на кушетке у задней дверцы машины — странный предмет и старый обрывок веревки.

— Завтра вечером ее парень пойдет на танцы с какой-нибудь другой,— сказал Латтинг.— От этой мысли у меня разрывается сердце.

— Я бы не задумываясь дал ему хорошего пинка, — отозвался Карлсон.

Латтинг приоткрыл простыню.

— Эти девушки — некоторые из них — носят такие потрясающе короткие стрижки. Кудряшками, но короткие. И слишком много макияжа. Слишком...— Он запнулся.

— Что ты сказал? — спросил Морено.

Латтинг еще немного приподнял простыню. И ничего не сказал. В следующие мгновения слышался шорох простыни, открываемой то там, то здесь. Лицо Лагтинга побледнело.

— Ого,— пробормотал он наконец.— Ого.

Морено интуитивно замедлил ход.

— Что там, парень?

— Я только что кое-что обнаружил,— сказал Лагтинг.— У меня все время было такое чувство: на ней слишком много косметики, и эти волосы, и еще...

— Что?

— Боже мой, вот это да,— произнес Латтинг, едва шевеля губами, одной рукой ощупывая свое лицо, чтобы понять, какое на нем сейчас выражение.— Хотите, скажу вам кое-что забавное?

— Давай, рассмеши нас,— сказал Карлсон.

«Скорая» еще больше замедлила ход, когда Латтинг сказал:

— Это не женщина. То есть не девушка. В общем, я хочу сказать, она не женского пола. Понимаете?

Машина уже ползла еле-еле.

В открытое окно ворвался ветер, прилетевший со стороны едва забрезжившей над морем зари, двое людей на переднем сиденье повернулись и уставились на тело, лежащее на кушетке в глубине фургона.

— А теперь скажите кто-нибудь,— произнес Латтинг так тихо, что они едва могли уловить слова,— стало ли нам от этого лучше? Или хуже?

Никто не ответил.

А волны одна за другой накатывали и обрушивались на равнодушный берег.

Захлопнув дощатую дверь с такой силой, что свеча потухла, Филомена с плачущими детьми оказалась в темноте. Теперь глаза, видели лишь то, что было за окном: глинобитные дома по бокам мощеной улицы, по которой поднимался на холм могильщик. На плече он нес лопату, и медовый отблеск луны на мгновение вспыхнул на ее стали, когда могильщик повернул на кладбище и пропал из виду.

— Мамасита, что случилось? — Филипс, старшенький, дергал ее за юбку. Тот cтранный черный человек не промолвил и слова — просто стоял на крыльце с лопатой на плече, медленно тряс головой и ждал, пока мама не захлопнула дверь,— Мамасита!

— Это могильщик.— Дрожащими руками Филомена зажгла свечу.— У нас нет денег платить за место на кладбище. Твоего отца выроют из могилы и поместят в катакомбы, где он будет стоять рядом с другими мумиями — прикрученный к стене проводом, как и все прочие.

— Ах нет, мамочка!

— Да.— Филомена прижала детей к себе.— Так случится, если мы не уплатим. Так случится.