Антонов не оставил Спас-Нередицу до тех пор, пока она не оказалась на самой передовой и ему просто воспретили находиться там дольше.
Только спустя три месяца пишет он из Чкаловской области, где умирает в эвакуации, о своих личных делах:
«Добрый день, Борис Константинович! Я слышу, что будто бы Новгород взят от немцев. Будем надеяться, что скоро увидим свой Новгород, и вы его увидите первым, а также Нередицу. Если вы будете в Нередице, то, будьте добры, сообщите мой адрес первому встречному вам нередицкому жителю. Это важно для моих детей, которые на фронте и с которыми я не имею никакой переписки с самого начала войны… 14 и 15 августа двое суток горел город, то много было людей, которые плакали, как Приам по Трое, но никто не пел, как Нерон…»
История была живой для сторожа Спас-Нередицы! Но он, наверно, ни за что бы не согласился, если бы ему сказали, что и он ее творит.
Василий Федорович так и не дожил до изгнания гитлеровцев из родного Новгорода, он умер в Чкаловской области…
Я дочитал его письма и молчу.
Борис Константинович осторожно вкладывает их обратно в конверты и завязывает тесемки папки.
— А где его дети, Борис Константинович? Нашлись?
— Да, дочь вернулась. Теперь она сторожит Спас-Нередицу. Правда, только руины…
В окна музея скребется мелкий дождик. В музее тишина, ни один звук из города не проникает сюда, за кремлевские стены.
Борис Константинович достает мне еще одно письмо:
— А вот это уже получено не по почте: мы нашли его во время раскопок. Вам ничего не говорит подпись?
Смотрю. Размашистым четким почерком внизу выведено: «Полковник Черняховский».
Я удивлен: почему письмо Черняховского в новгородском музее? И почему «полковник»? Ведь он был генералом армии.
Мантейфель говорит:
— Да. Но не сразу. В 1941 году он был еще полковником. Мы раскопали это письмо, когда принялись за восстановление разрушенного гитлеровцами старинного дома при звоннице Софийского собора. Они снесли его до основания. Видимо, в последние дни нашей обороны Новгорода там помещался штаб какого-то батальона связи. Под рухнувшими сводами мы нашли несколько трупов наших бойцов и командиров, изуродованные винтовки и пистолеты, обрывки сгоревшего на людях обмундирования. А в одной из полевых сумок, принадлежавшей воентехнику 1 ранга Михаилу Синицыну из 55 танкового полка, — это боевое донесение Черняховского. Оно не было доставлено вовремя — мы нашли его на трупе Синицына, погибшего в домике со всеми оставшимися там. И Черняховского уже не было в живых ко времени, когда мы восстановили этот отрывок истории. Как видите, и современная история порой требует вмешательства археологов.
Под ярким светом лампы, которую уже пришлось зажечь, еще яснее видны следы крови Михаила Петровича Синицына, залившей боевое донесение командовавшего обороной Новгорода полковника Черняховского. Как львы, сражались советские люди за Новгород.
«Комдиву Коровникову»
Танкисты дерутся отлично.
В течение целого дня по линии обороны работают 24 самолета противника, до трех дивизионов артиллерии, не считая остального оружия — минометов в большом количестве и П[ротиво-] Т[анковых] О[рудий]. Основное направление, куда устремился противник, — это 56 Т[анковый] П[олк]. В 56 Т[анковом] П[олку] потеряно 2 командира батальона и все командиры рот 2 батальона…
Противник готовится ворваться в город или сегодня к вечеру или с рассветом завтра.
[Он] Сосредоточил до 15 танков и до трех эскадронов конницы на нашем левом фланге. 5 [его] танков действуют в направлении Шимского шоссе. Сейчас [они] в движении на Новгород. До батальона пехоты — в движении с Лешино на Ляпино.
Положение танкистов, действующих по-пехотному, тяжелое.
Настроение бодрое.
Драться будем до последнего человека».
Затем, уточняя положение, которое вышестоящему командованию надо было знать досконально, Черняховский вписал между двумя последними строками еще одну строку:
Однако, поставив после «развалины» точку, передумал и закончил фразу так:
И уверенным, стремительным почерком расписался:
«Полковник Черняховский.
15. 8. 41.»
…Я возвращался из музея вечером. Небо хмурилось и висело над головой, в городском саду у кремля было уже пустынно — вступала в свои права осень.
Она чувствовалась во всем. Студенты, занятые в экспедиции, перестали по вечерам заполнять кино «Родина» и усердно приводили в порядок черновые записи, сделанные за лето; собирался оставлять Новгород до следующего раскопочного сезона и Артемий Владимирович Арциховский. В Московском университете, деканом исторического факультета которого он состоял, начинались приемные испытания, и он считал себя обязанным быть в это время с поступающими. Он предпочитал знакомиться со своими будущими питомцами и соратниками по науке не когда они уже сядут на скамьи университетских аудиторий, а заранее и не только по бумагам. Аттестат аттестатом, но отдает ли себе юноша или девушка отчет, что за труд ждет историка? Действительно ли так по душе это призвание, чтобы затем отдать ему жизнь? Ведь наука требует не меньшего! А то, бывает, поступят на какой-нибудь факультет, не разобравшись ни в себе самих, ни в своих склонностях и силе воли, а там, гляди, заскучают через год. Или хуже того: дотащатся до последнего курса, пока разберутся, что поприще историка не по силам или не по вкусу, или и то и другое. Что хорошего ждать от такого историка? Сам всю жизнь будет томиться и в слушателях отвращение к истории вызывать…
Нет, пора, пора в Москву!
Я представляю себе, скольких юношей и девушек во время собеседований при поступлении в университет смутит суровый вид Артемия Владимировича! Но оно к лучшему. Того, кто придет, уже твердо выбрав свой путь, не отпугнет ни вид декана, ни трудности, ожидающие историка: кротовья работа по накапливанию материала, необходимость уделять внимание каждой малой мелочи, пока не проанализируешь ее до конца, хотя в девяти случаях из десяти установишь при этом только одно: что она действительно не играет никакой роли! Но пренебречь ею тоже нельзя: как раз за мелочами чаще всего и скрывается начало дороги к первостепенному открытию.
А обилие всевозможных решений любого вопроса, когда в отчаянии начинает казаться, что каждое решение вздорно или, наоборот, все правильны! И тут хоть в прорубь головой!
Но нет! Все-таки тому, кто твердо выбрал свой путь, ничто не страшно. Ведь какое высокое удовлетворение в конце концов ждет его: все глубже проникая в историю, все яснее понимать общественные связи, приводившие человечество в движение на всем протяжении его существования и в результате создавшие и нас такими, какие мы есть. А затем, ясно поняв это, дать людям в руки ключ к пониманию того, по каким непреложным законам происходят общественные явления, и, значит, облегчить и любую собственную их работу. Ведь когда ты трудишься, точно зная, что в итоге должно произойти от этого, — трудиться легче, проще соразмерять каждый свой шаг и ни одного не совершать неразумно.
Да что есть выше счастья — облегчать людям движение вперед?!
Уже совсем стемнело. Я перешел на правый берег и шел дальней дорожкой бульвара вдоль Волхова. Слитно, как и тысячу лет назад, неслись его волны, смутно виднелись купола Софии на том берегу. Где-то скрежетала цепь лебедки, неугомонно гудел электромотор, и почему-то неотступно вспоминалось решительное «работать можно!» Черняховского. И вновь мысли возвращались к тому, что окружало, — к Новгороду. Как тесно, как прочно переплетается здесь история с современностью, а современность — с историей! Может быть, нигде так остро не ощущаешь, как необъятны и в то же время близки — вот, рукой достать! — горизонты истории. И оттого так тянет к Новгороду снова и снова того, кто был счастлив хоть раз увидеть его…
