Говоривший о зарплате знает, что это за пометка. Теперь он будет уволен при первом удобном случае. Парень безнадежно машет рукой и возвращается в строй. Контратака захлебнулась. Но люди почему-то продолжают оставаться на месте, явно что-то замышляя. На это тоже нельзя давать времени. Нилама делает знак рукой надсмотрщику и шоферу джипа. Как спущенные с поводка гончие, они врезаются в толпу. Рабочие стараются уклониться от ударов и толчков. Но надсмотрщик ловко орудует длинной бамбуковой палкой.

— Идите, идите! Не стойте!

Вереница усталых людей с темными лицами нехотя тянется под дождем туда, где под клочьями тумана скрываются бесконечные ряды кофейных кустов. Ниламма на джипе догоняет их, останавливает машину и внимательно смотрит на лица проходящих мимо. На лица и глаза. Она изучает их. Глаза эти разные. Равнодушные и укоряющие, ненавидящие и печальные. В одних застыла боль, в других — глубина безнадежности. Глаза, в которых таится злоба, и глаза, в которых живут беспомощность и отчаяние. Обычные человеческие глаза, и в них отражается свое бремя. Но Ниламма не видит и не хочет видеть этого бремени. Оно ей чуждо. Оно не ее. Ее пугают только ненависть и злоба. Ей хочется, чтобы таких глаз было меньше. Пропустив рабочих, Ниламма дает знак шоферу двигаться дальше. Джип медленно, акр за акром объезжает плантацию. Работы на ней уже в разгаре. Идет порубка деревьев, которые разрослись и не пропускают солнце к кофейным кустам. Мужчины карабкаются по мокрым, скользким стволам и, цепляясь за ветви, рубят их тяжелыми тесаками. Ветви с шумом падают вниз. Они тяжелы и неудобны. Женщины в мокрых сари подбирают их и выносят на расчищенную тропинку. Тащить эти ветви трудно, и по лицам женщин течет пот, смешанный с дождем. Над работающими вьется рой мух, похожих на слепней. Но они уже не обращают внимания на этих липнущих мух. Ниламма зорко следит, чтобы ветвями не испортили кусты кофе. За этим же следят и надсмотрщики. Когда она видит, что кусту грозит опасность, она начинает кричать. Ее крик не умолкает, и от этого в ушах рабочих стоит беспрерывный звон. Девочка лет семнадцати с трудом тянет тяжелую разлапистую ветвь. Ветвь неосторожно задевает куст.

— Что ты делаешь? — кричит Ниламма. — Как ты, лентяйка, работаешь? За что я плачу тебе деньги? Чтобы ты портила кусты?

Девушка опускает ветвь. В ее глазах выражение беспомощности и беззащитности. Эти глаза подхлестывают Ниламму.

— Да тащи, что ты стоишь? — голос ее срывается и переходит в хрип.

Но у девушки, видимо, не хватает для этого сил. Она упирается босыми ногами в скользкую землю, ее острые худые плечи напрягаются, и ветвь начинает медленно сползать с куста.

— Скорей! — подгоняет ее Ниламма. — Я вычту у тебя из зарплаты, если ты мне покалечишь куст! Бездельница! Лентяйка! Ты хочешь меня обмануть? Да тебе много и трех рупий, которые я тебе плачу!

Этой девочке, измотанной тяжелым трудом, много трех рупий потому, что ее сверстнице, праздной Преме, мало ее трехсот тысяч. Потому что ее Преме нужен белый «роллс-ройс». Им здесь всем, обливающимся потом и мокнущим под холодным дождем, много трех рупий потому, что Ченгаппам мало трех миллионов. Мало. И надо больше, больше!

Выиграв очередное «сражение» и закрепив выигрыш, она отправляется в имение отдохнуть и пообедать. Но гром «сражения» еще звучит в ее ушах, еще победно горят ее глаза. И она еще продолжает кричать. На каждого, кто попадется ей в этот миг на глаза в обширном дворе с английским газоном. Слуги в этот момент прячутся, Ченгаппа запирается в зале с баром и, полагаясь на крепкий замок, открывает новую бутылку, дети расхватывают автомобили и мчатся по Кургу в разных направлениях. Но постепенно боевые трубы стихают, наступает мирная передышка, слуги и домочадцы покидают свои убежища. Ченгаппа бьет неверной рукой в обеденный гонг. И он звучит как отбой боевой тревоги. За столом она сидит безучастная и задумчивая. В ней происходит та внутренняя напряженная работа, которая обеспечит ей завтра новую победу…

Однажды в такой час во дворе появилась сухая старушка с живыми добрыми глазами. Я видела, как она сошла с проходящего автобуса. Это была мать Ниламмы. Старушка пробыла у Ченгаппов только один день. Внуки не удостоили ее вниманием, а мистер Ченгаппа даже не воспользовался ее присутствием, чтобы открыть новую бутылку. И только старый слуга обращался со старушкой трогательно и как-то очень бережно. Она посидела со всеми за столом, потом почитала журналы в большом зале и уселась в кресле около теннисного корта. Когда все разошлись по своим делам, она, зорко оглядев окрестности, сделала мне таинственный знак рукой. Я подошла.

— Ты здесь давно? — понизив голос, спросила она.

— Несколько дней.

Старушка бросила на меня сочувствующий взгляд и о чем-то надолго задумалась.

― Тебе здесь нравится? ― вспомнила она наконец обо мне.

― Не очень, — ответила я осторожно. Старушка метнула в мою сторону проницательный взгляд и улыбнулась.

— Слушай, — доверительно начала она. — Мне, например, здесь совсем не нравится. Все здесь не правится. Зачем им все это? И хотят еще больше. Все нервные, куда-то бегут. Даже с дочерью нельзя поговорить. На плантации была? — спросила она неожиданно.

— Была.

— Значит, все видела?

— Видела.

— Значит, все видела… — задумчиво повторила старушка. — Все, все видела. Я тоже это видела. — И, покачав головой, сказала: — А ведь моя дочь была умной и доброй девочкой и подавала большие надежды. Как ты думаешь, почему так получилось?

Я стала что-то говорить, но старушка, видимо, уже не слушала. Тени каких-то мыслей пробегали по ее морщинистому лбу, а сухой рот был сжат упрямо и горестно.

…Иногда вечером Ниламма снова идет на плантацию. Она направляется прямо в сушильню. Там, на бетонных площадках, лежат бледноватые зерна кофе. Главный результат и главные трофеи ее побед. Она любовно и бережно перебирает рукой зерна, как будто что не зерна, а драгоценные камни. В такие вечера она не кричит. Потом отходит к костру, садится около него и думает. В такие моменты хозяйских раздумий смолкают голоса рабочих в сушильне, люди двигаются осторожно и стараются не шуметь. Она сидит у костра и час, и два, не в силах оторваться то ли от игры огня, то ли от своих мыслей. Пламя то поднимается, то сникает. Оно мечется из стороны в сторону, и его блики скользят по резким чертам ее лица. Лица стареющей и несчастливой женщины.

Плантации, плантации… Крупные и мелкие. Доходные и убыточные. Плантации, требующие ухода и присмотра. Плантации, требующие тяжелого труда тысяч рабочих рук…

Сельскохозяйственные рабочие, или кули, стекаются на плантации Курга из разных мест: из Кералы, из Майсура, из Тамилнаду. Они — поденщики. Им платят две-три рупии в день за многие часы утомительной работы. Они живут в неудобных и густонаселенных бараках, построенных для них крупными плантаторами. В бараке не всегда разрешают поселить семью. За барак надо платить. Там, где нет бараков, кули ютятся в наспех сделанных глинобитных хижинах. Такие хижины разбросаны в Курге повсюду. Бараки и хижины — неотделимая принадлежность плантаций, и их обитатели, бедно одетые люди с натруженными руками, — тоже неотъемлемая принадлежность этих плантаций. У них своя жизнь, совсем не похожая на жизнь их хозяев. Так же как не похожи их поселки на обычные кургские деревни. Поселки, где стоят хижины плантационных кули, выглядят как чужеродные островки на кургской земле. У таких поселков нет связи с этой землей, и поэтому они производят впечатление чего-то временного и преходящего. Кули приходят в Кург, потом его покидают, отбывая в родные места. И лишь немногие из них задерживаются там надолго. По вечерам поселки светятся тусклыми огоньками керосиновых ламп. Огоньки быстро гаснут, так как обитатели глинобитных хижин ложатся рано спать. На рассвете им надо быть уже на ногах и поспеть вовремя на плантацию. Если вы попадёте в такой поселок после девяти часов вечера, вы никого не встретите на его пустынных кривых улочках. В лучшем случае вы сможете наткнуться на завернутого в рваное одеяло человека, спящего прямо на земле. На того, кому еще не нашлось места даже в убогой хижине.